Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

Игорь закричал:

– Анатолий Ильич, не слушайте его. Не знаю, чего он от вас хочет, но не соглашайтесь, нам всё равно всем конец, так хотя бы с гордо поднятой головой…

– Какая чушь, – вздохнул Рамиль. – Стоя на коленях, но с гордо поднятой головой. Заткните его.

Игорь дёрнулся, уклоняясь от охранника, крикнул:

– Анатолий Ильич! Я прошу… – и захлебнулся, подавился кляпом.

– Не слушай его, – улыбнулся Рамиль. – Ты всегда делаешь глупости ради никчемных людишек, так хотя бы раз поступи разумно ради себя. Ты – не они, не человек.

– Я – это они. Таня Дубровская, погибшая в феврале сорок второго, – это я, как и Серёжка Тойвонен, утонувший на Дороге жизни, и поэт Георгий Цветов, и виолончелист, умерший от голода во время репетиции, и сотни тысяч других. Я – это Город, его кладбища и братские могилы.

Рамиль снова вздохнул:

– Что же, будем считать, что план «А» не сработал, приступаем к плану «Б». Отец, действуй.

Человек в камуфляже кивнул, подошёл к неприметной «ладе», распахнул дверь, вытащил извивающегося ребёнка. Елизавета поняла, закричала, Конрад вздрогнул, прикрыл ладонью глаза.

Человек в камуфляже обхватил Настю, держа у горла пчак, Рамиль сказал:

– Отец умеет резать маленьких девочек, руку набил. Ты действительно хочешь этого, Дракон?

– Он не дракон! – крикнула Настя. – Он добрый и огнём не жжётся.

Рамиль подошёл, опустился на корточки перед девочкой. Протянул руку, тронул растрёпанные золотые волосы. Настя замотала головой, скривилась:

– Ты плохой! Отпусти Конрада, маму, всех отпусти.

– Не дракон, говоришь? Смотри, девочка.

Рамиль поднялся, подошёл к Конраду, распахнул светлый плащ, разорвал рубашку.

– Все смотрите.

Аксель поморщился, Елизавета охнула: тело Конрада было покрыто, словно струпьями, чёрными чешуйками, часть их была вырвана, раны сочились сукровицей. Настя заплакала:

– Бедный, тебе так больно!

Рамиль закричал:

– Ты дракон, как и я, сынок. Я с тобой – одно, родитель и детёныш. И третья часть, великая Пустота. Она ждёт.

Отвечая на эти слова, завизжало чёрное небо, загрохотало, ударило ледяной волной; рухнули на землю охранники, завопили сирены машин.

– Ждёт!

Били ледяные молнии, ревел Рамиль, запрокинув стремительно чернеющую морду, расправляя кожистые крылья, хлеща хвостом по земле, и тогда Конрад рванул светлый плащ…

Я видел, как красные цифры взрывателя корчатся, истекают, превращаются в нули.

Я видел, как покрываются радиоактивным пеплом, умирают улицы Города.

Я слышал, как ревут дизели ползущих на рубеж атаки «армат» сто сорок седьмого гвардейского мотострелкового полка.

Я ощущал испуганную дрожь земли под копытами воняющих серой туменов.

И тогда я содрал чешую, вырвал то, что было когда-то сердцем, и бросил на землю…

Полы разорванного плаща затрепетали, стремительно покрылись белоснежными перьями; ангел взмахнул крылами и вонзился в кипящее небо, следом мчался чёрный дракон, отставая лишь на мгновение, – но этого мгновения хватило.

Когда крыша реакторного корпуса вздыбилась, разорвалась, выбросила смертельное пламя, ангел успел расправить крылья, прикрыл всё небо, превратившись в сверкающий купол; чёрный дракон завизжал, выгнулся, пытаясь остановиться, ударился, вспыхнул, рассыпался пеплом.

Чёрное облако взвыло, сморщилось, превратилось в пятно, в точку, исчезло, снег перестал, небо начало осторожно наполняться синевой.

Игорь бил охранника скованными руками, тот корчился, прикрывая голову огромными кулаками, просил: не надо, не надо.

Отец уходил в лес, гладя рукоять пчака, извиняясь, успокаивая.

Аксель сидел в грязи, прижав к груди гигантский изумруд; камень стремительно темнел, превращался в никчёмный булыжник, Аксель не понимал, мелкозубо скалился.

Белка пинала убегающего охранника, матерно мыча сквозь скотч.

Елизавета ткнула в лицо секретаря наручниками:

– Ключи, живо!

Потёрла запястья, бросилась к Насте. Гладила по золотым волосам, ласково шептала. Девочка теребила уши оранжевого зайца.

Улыбалась.

Город, весна

Дождевые капли деликатно стучали в стекло квартиры на восьмом этаже «корабля», заглядывали внутрь, смущались.

Губы распухли от поцелуев, сладко ныли мышцы, два сигаретных огонька мерцали во тьме, как два маяка, указывающие путь звёздным кораблям; влажная простыня перекрутилась жгутом, потерялась в ногах.

– Ты прости меня. Я ничего не понимал, не видел. Не думал. Столько лет потеряно.

– Наверстаем, – сказала Елизавета. – Вся жизнь впереди. Это ты меня прости.

– Тебя? За что?

Елизавета смущённо рассмеялась:

– Всё так неожиданно, даже ноги не побрила.

– Дурочка. Значит, у тебя никого нет. Или не было в последнее время.

– С такими аналитическими способностями, шеф, вам вместо бабушки Ванги надо.

– Знаешь, я даже благодарен Рамилю. Не удивляйся, правда. Если бы не эта встряска, я бы так и не разглядел, что в моей жизни главное.

Стена окрасилась розовым, солнце поднималось, несмело оглядываясь: уже можно?

– Вот дорвался до бесплатного, давай прервёмся на минутку. Хочешь бутерброд?

– О, бутик! С ветчиной, м-м-м.

– Это вряд ли, но где-то был кусочек сыра, не до смерти засохшего. Где мой халат?

Скрипнула дверь, вошла Настя в пижаме с жирафами, таща за ухо оранжевого зайца.

– Дядя Игорь, а где мама?

– На кухне. Я тебе не дядя, а папа.

– Я помню, вы мне вчера пять раз сказали, дядя Игорь.

– Вот и называй меня папой.

– Хорошо, дядя Игорь. Я позавтракаю и пойду гулять. С Конрадом, ладно?

– Не получится, Настенька. Видишь ли, Конрада больше нет.

– Чего это нет? Вот же он.

– Горрох!

Громадный танк дремал на перекрёстке, солдаты жмурились на ярком солнце, стреляли сигареты у нацгвардейцев, повесивших шлемы на пояса; люди продолжали суетиться, зачем-то строили баррикаду, лысый в казачьей форме с голубыми лампасами тащил железную трубу на пару с бородатым в радужной футболке, ворчал:

– Ты край-то свой подыми, тасазать. Да не кряхти, голубенький.

Строительством баррикады руководил смуглый азиат в оранжевом жилете, начальственно покрикивал. Подъехал трейлер с длиннющим бортовым прицепом, из кабины выбрался дядя в засаленном галстуке, крикнул:

– Парни, давайте сюда, выгружайте. Металлоконструкции отборные, Филимонов дерьма не делает, никакой танк не возьмёт.

Танк никуда и не собирался, механик-водитель сидел на броне, стащив шлемофон, слушал девушку с короткими зелёными волосами.

– Всё, двадцатый век двадцать лет как кончился, пора отряхнуться, избавиться от хлама, снять старые одежды, понимаешь?