Павел Гигаури - Соб@чий глюк [litres]

– Эх, миленький, рассказывать тебе истории я могу и целый год, за почти тысячу лет их в твоей семье тьма накопилась, да тебе надо отдохнуть чуть-чуть. Скоро уже светать будет, а тебе в дорогу, да неблизкую. Я тебе могу на прощание сказать, как все заканчивается.

– Как?

– А так. Есть у всех этих предков всего два потомка, брат и сестра, оба видные люди, но деток у них нет, поэтому вся их тысячелетняя линия обрывается. Ты понимаешь, о ком я?

– Понимаю, Дедушка, – отозвался я. – Как-то не складывается ни у меня, ни у Ксении. Ксения стерва, от нее мужики шарахаются, как от Матрены Богатыря. А мне с бабой не повезло, рога мне наставила.

– Ты какой незадачливый! – в голосе домового слышалась ирония, и это меня насторожило. – С Ксенией все понятно, ей ручной мужичок нужен. Спокойный, душевный, не ершистый – и все будет окей.

– Дедушка! Ты откуда слова такие знаешь? – вскрикнул я, удивляясь тому, что продолжаю удивляться и источник моих удивлений никак не иссякнет.

– Это глобализация меня достает, – объяснил свой словарный оборот домовой, – подчас и не такое выскочит, сам диву даюсь, – и продолжил: – Не каждой бабе Соловей-разбойник нужен, особенно если эта баба – Баба-яга.

Среди твоих прапрапрадедов и бабок был такой случай. Давно совсем было. Он был драчун, безбожник, гуляка, за всеми бабами бегал в округе, бит не раз был, короче, его жене был и позор, и обида, правда, детей у них было пятеро. Звали его Егорий Мраль, что это значило и откуда взялось такое прозвище, толком никто не знал, а женка его была Татьяна Гадючка. Народ прозвище просто так не даст, было в ней что-то подколодное.

Так вот, Егорий этот гулял-гулял да догулялся. Опоила его Гадючка однажды зельем сонным, уснул Егорий крепким сном, а проснулся уже без яиц – их эта самая Татьяна серпом отрезала, прежде перевязав мошонку бечевой. И все.

– Вот это да! И что ей за это было? – удивился я, на этот раз темпераменту и колоритности поступков своих дальних предков.

– А ничего не было. Егорий проснулся без яиц. Больно. Поэтому драться не полез. А потом сообразил, что пойдешь воеводе жаловаться – ее, конечно, накажут, скорее всего, до смерти, но ему придется жить евнухом до конца дней своих среди сельчан, которые его не любят за блядство. И уж можешь не сомневаться, что дразниться будут, не жалеючи ни его, ни его детей.

Он подумал-подумал, да и не пошел никуда, а так без яиц и доживал свой век тише воды ниже травы. Так что ты, мой друг любезный, легко отделался, – неожиданно перевел стрелки на меня дедушка. – Ты на женку свою жалуешься, а сам-то каков, изблядовался ведь весь.

Я не ожидал такого наезда и был застигнут врасплох.

– Дедушка, так я же…

– Она баба хорошая, хоть твоей мамаше и не нравится, ей хочется детей, семьи, она тебя любит, – не обращая внимания на мои слова, продолжил домовой.

– Если меня любит, то чего в постель с этим придурком полезла?

– А оттого, что любит, и полезла. Если бы ты ей был по фигу, то она либо ушла бы от тебя, либо жила себе, как и жила. Гуляла бы от тебя, а ты бы ничего и не узнал. А она специально так сделала, чтобы внимание твое привлечь, а дальше пан или пропал!

– Внимание мое она привлекла и получился «пропал», попытка не удалась! – недобро ответил я. – Теперь вопрос времени – развестись официально и все.

– Ишь ты, какой горячий да обидчивый! Сразу развод. Вот раньше разводов не было, и люди ко всему по-другому относились: вот поймал бабу с другим мужиком, ее на конюшне вожжами отодрал, и живут дальше. А куда деваться-то?

– А она ему яйца отрезала и привет! Непонятно, как жить дальше, – в тон Дедушке ответил я. – Уж лучше разводиться.

– Не в том дело, это все крайности. Люди понимали, что надо как-то жить вместе, а для этого надо прощать, – назидательно сказал Дедушка. – Ты должен ее простить!

– Я никому ничего не должен! – вскипел я.

– Должен, еще как должен! – не унимался домовой.

– Допустим. Но не могу я ее простить. Сказать можно все. Я могу сказать: я ее прощаю. Но это будет неправда, в душе у меня к ней ненависть и презрение! И я не думаю, что есть возможность ее простить. Это против всех инстинктов. Так, чтобы в душе простить. Невозможно это, Дедушка.

– Я тебе так скажу – возможно. Но до этого дойти надо. Это дело непростое. Тонкая душевная организация нужна и сильный характер – они оба у тебя есть. Так что попробуй. Светлана к тебе обратится с просьбой пойти к доктору по психическому устройству души, так ты не отказывайся. Попробуй. Что ты теряешь?

– Не знаю, Дедушка. Обещаю попробовать. Ты вроде как старший в нашей семье. Всех помнишь, всех и все знаешь. Может, поедешь жить ко мне? Поможешь с примирением? – опять попробовал я заманить домового.

– Нет уж, ты давай там свои дела разруливай и приезжай сам, а лучше с детками, я за ними присмотрю и расскажу про твоих прапращуров. А сейчас хватит нам болтать, давай отдохни малек, а то скоро вставать твоему отцу. Он уже вон храпеть устал. Ты бы сказал ему, чтобы он к врачу сходил насчет апноэ, чтоб ему машину прописали, БиПАП, а то так совсем плохо ему станет, днем дремать постоянно будет, отпышка появится, эрекционная дисфункция.

– Дедушка, меньше всего мне хочется знать об эрекционной функции моего родителя. Но обещаю – поговорю, хотя он и упрямый, – ответил я на предложение.

– А вы все такие были почти тысячу лет. Давай, миленький, ложись на этой лавке, душегрейку свою положи под голову и вздремни чуток. Эта лавка помнит твоего деда, и прадеда, и прапрадеда, она всю усталость вмиг из тебя выберет.

Дедушка спрыгнул с лавки, давая мне возможность растянуться на ней.

– Вот так, ложись и подремли, – ласково сказал Дедушка.

– Спасибо тебе, Дедушка, за все. Очень здорово было с тобой поговорить. Ты не уходи никуда из этого дома. Я приезжать буду. Дом в порядок приведу. Ты только не уходи.

– Куда ж я, миленький, из этого дома денусь? Я же домовой: пока дом стоит – я здесь. Ну, давай, закрывай глаза, – заботливо сказал Дедушка-домовой.

Я закрыл глаза.

Когда я глаза открыл, в доме было уже совсем светло, одетый отец накрывал завтрак, все сумки собраны и, как оказалось, даже Собакин накормлен. Отца, видимо, глодало чувство вины, что он выхрапел меня с печки на лавку.

Я сел, потянулся, осмотрелся, тело чуть затекло, но никакой усталости не было и в помине. Я смотрел на окружающий меня мир избы и в душе радовался безо всякой причины, как слегка душевнобольной. Потом поймал виноватый взгляд отца, и мне беспричинно стало его жалко, даже захотелось как-то утешить, сказать что-то доброе.

– Как вам спалось, папаша? – спросил я и тут же спохватился, потому что увидел, как виноватость в глазах отца выросла до полного отчаяния. Он воспринял мой вопрос как тяжелый сарказм человека, лишенного ночлега по чьей-то глупости.