Павел Гигаури - Соб@чий глюк [litres]

– Ты не понимаешь меня, я ж не говорю, что что-то плохое. Я говорю, что деньги и все, что тебя так волновало, не поможет. Ты эту самую силу перед смертью за деньги не купишь, – разъяснил свою позицию Сергей Иваныч.

– Иваныч, ты прав, – просто согласился я. – Но давайте лучше поговорим о чем-то более веселом.

– Это о чем? О бабах, что ли? – переспросил Иваныч.

– Для Артема бабы – тоже невеселая тема, – сказал отец. – От него жена ушла.

– Че это? – удивился Сергей Иваныч.

– Долгая история, – отмахнулся я. – Папаша, и чевой-то это вы, на ночь глядя, помянули мою бывшую?

– Да так, к слову, – отозвался отец. – Давайте выпьем. И пора шашлыки на угли ставить. И в дом.

Мы поели шашлыки, выпили еще водки, разговор разбрелся, отец и Сергей Иванович ударились в воспоминания о днях минувших, причем их воспоминания носили очень ассоциативный характер, постороннему человеку непонятный, как будто эти двое говорили на собственном языке. На этом я объявил себя Емелей и забрался на печку.

Там было уютно, тепло; невнятный, но очень оживленный разговор за столом создавал вокруг меня оболочку, внутри которой, как в яичной скорлупе, плыл я.

Тишина вокруг была материальна, она была замешена на тепле печки, и подкреплена пуховой периной и пуховой подушкой, и накрыта сверху толстым ватным одеялом. В узком пространстве между периной, подушкой и одеялом я слышал свое ровное дыхание – это был мой микромир, мое местное, никому не заметное счастье, возникшее из ниоткуда, обусловленное просто фактом моего существования.

И хотя левый глаз пульсировал сквозь спиртовую анестезию, он не вызывал неприятных чувств, он просто напоминал мне, что я не только идея, но еще и материальное тело. И в этом счастливом единстве материального и идеального я незаметно для себя перешел в беззащитное состояние детского сна.

Мне снилось, что я бегу по зеленому лугу, по мягкой-мягкой траве, и мне в лицо дует свежий ветерок, и мне так хорошо, и я бегу куда-то вперед, именно вперед, а не назад, и тут мне навстречу выбегает огромный бык, и издает страшный рык, и, опустив рога, начинает бежать в мою сторону. Я просыпаюсь в ужасе и совсем рядом слышу бычий храп родного отца.

Кругом темно, тихо, и только этот храп сотрясает окружающий воздух и, возможно, избу. Мой отец такой неспортивный, толстый, совсем не воинственный, физически неразвитый, а способен издавать такие воинственные звуки. Все-таки удивительно, что человеческие дыхательные трубки способны на такое, какое количество накопленной энергии должно быть израсходовано, чтобы издавать такие звуковые колебания, которые могут физически раскачивать предметы?

Наверное, так и родилась легенда об иерихонской трубе, от звука которой рухнули крепостные стены. Мне даже стало не по себе: а вдруг от владимирской трубы рухнет печка, на которой мы так уютно устроились? Я толкнул отца в надежде предотвратить разрушение печки. Отец умолк. Я толкнул его еще раз для профилактики. Он спросонья пробормотал что-то и повернулся на бок.

Наступила тишина, как в вакууме, и барабанные перепонки под давлением изнутри черепа стали выдавливаться наружу. Я перевел дыхание, чтобы избавиться от ужаса, вызванного то ли сном с атакующим быком, то ли бычьим храпом отца.

Тишина установила равновесие с обеих сторон черепной коробки. Надо срочно уснуть. Я вспомнил свои мучения прошлой ночью, вспомнил про домового и уже хотел мысленно посмеяться то ли над собой, то ли над Сергеем Ивановичем, как вдруг услышал: кто-то прошел по избе, скрипя половицами, остановился, глубоко, как-то грустно вздохнул, и опять стало тихо.

Может, мне надо слезть с печи и познакомиться с домовым? Хотя водяной меня уже отпинькал то ли сегодня, то ли вчера – в зависимости от того, сколько сейчас времени, а домовой еще нет. Но здесь я хотя бы в привычной среде, это, в конце концов, дом моего деда, и я его будущий владелец, и потом, я не боюсь никого.

Надо заставить себя в этой темноте слезть с печи и все увидеть собственными глазами! Но голос малодушия, такой непопулярный в дневное время в городе, здесь, на печке звучал довольно ясно, и он советовал не лезть на рожон. С другой стороны, надо же раздвигать горизонты человеческих знаний: люди ездят невесть куда, чтобы увидеть и узнать что-то новое, ныряют под воду, летают в космос, поднимаются на высоченные горы, а тут под носом творится не поймешь что, и ни у кого никакого понятия об этом нет. Я буду первооткрывателем.

Мысль о том, что я буду первооткрывателем, вдохновила меня, а потом она и заставший меня врасплох гортанный храп отца, который вернулся на стезю ночного хулиганства, слились в одну силу, которая подняла мое тело и опустила его на пол рядом с печкой. В темноте я чуть не наступил на Собакина, который преданно спал у печки с моей стороны. Извини, Собакин, спи спокойно.

Я вышел на середину дома, между печкой и столом, и огляделся. Было темно, но я различал предметы в лунном свете, хотя глаза должны еще больше привыкнуть к темноте. Чуть осмотревшись, я сел на край лавки, которая стояла вдоль стены между окнами.

Этой лавке было лет пятьсот или хотя бы сто, я ее помню с самого детства. Это была широкая, плотно сколоченная, по-моему, даже без гвоздей, лавка, почти что диван. Я почему-то вспомнил вдруг, как иногда дед Труша ложился на нее передохнуть. Чего только не вспомнишь вот так вот неожиданно в темном доме, который хранит столько забытых воспоминаний.

Я сел на лавку, оперся о стену, опять осмотрелся. Ни единого движения вокруг, кроме волн звука, которые создавал мой отец на печке. Но было странное чувство, что кто-то за мной наблюдает.

Я решил: была не была, и позвал тихим голосом:

– Эй, домовой, ты здесь? Выходи!

Ответа не последовало. Я выдержал паузу и, приободренный тишиной, уже смелее позвал опять:

– Домовой, если ты есть, то выходи!

Вдруг, как мне показалось, откуда-то из дальнего угла избы раздался голос:

– А ты драться не будешь?

Я замер от неожиданности. Трудно привыкнуть к тому, что в жизни происходит что-то совсем из ряда вон выходящее, даже после драки с водяным.

– А с чего это вдруг я должен драться, – ответил я, – я хочу познакомиться, я никогда не видел домовых.

– Ну тогда ладно, – услышал я в ответ.

И из темноты дальнего правого угла избы появилась маленькая фигура и направилась в мою сторону. У меня сперло дыхание, я подумал: настоящий или глюки от мухомора и водки? Но короткое замыкание в голове заставило меня дотронуться до своего левого глаза, который отозвался реальной болью. Это не столько вернуло меня к реальности, сколько напомнило об обстоятельствах, при которых я получил фингал.

Фигура показалась более реальной в лунном свете. Это был дедушка ростом меньше метра пятидесяти с длинными белыми волосами и белой, до груди, бородой. На нем была подпоясанная навыпуск рубашка непонятного цвета, широкие штаны, а обувь я не рассмотрел.