Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

Никого. Конечно же, никого.

– Она там, – услышала я голос С., который, как зомби (плохо ли это звучит? оскорбительно ли называть вещи своими именами, если имена вещей оскорбляют вещи?), послушно вернулся на неслышный проворот ключа. – Ты что, не видишь?

Я захлопнула дверь, закрыла ее на ключ, повесила ключ на шею.

– Пойдем в кухню, или гостиную, или что там у нас, – попросила я С. – Извини, что я сорвалась. Пожалуйста, никому не говори о том, что ты видел. И если ты не скажешь, у тебя есть шанс что-нибудь еще в таком роде увидеть. Договорились?

– Это невероятно, – сказал С. – Ты прячешь призрак девочки в шкафу! И даже не видишь его при этом!

– Договорились? – с нажимом переспросила я.

– Не вопрос, – ответил С. – Об этом знаем ты и я, и больше ни один человек.

– Я могу быть уверена в том, что ты никому не скажешь?

– Да. Потому что теперь у меня наконец-то есть воспоминание и опыт, о котором буду знать только я один. А раньше ничего такого не было.

И это был первый и последний, кажется, раз, когда я услышала в голосе С. те самые железки со стекляшками, из которых он, вероятно, состоял. Но, вероятно, и не состоял. Возможно, к железкам со стекляшками примешалось терпкое дальнее «гав». Гамлет тихо дернул невидимый поводок, и вся эта конструкция из проволоки, боли и памяти тихо-тихо зазвенела в ответ.

Коммуникация возможна. Нет большего удовольствия, чем опровергать себя снова и снова.

– Мы играем в студенчество, – радостно сообщил муж, когда я и С. вернулись в кухню или гостиную, гостиную или кухню (у меня все плыло перед глазами – в данном случае уместнее сказать «перед памятью», наверное). – Как будто мы вместе в общаге. Очень классно.

– Еще песни скоро начнем петь, – подтвердил А. – Как оно обычно бывает. Все идет по плану. Малый повзрослел. Бог сегодня котик, а вчера койотик. Сейчас нам еще С. подыграет или подпоет.

– Нет смысла, – сказал С. – Никаких больше песен. После всего, что сегодня случилось, я понял, что, кажется, реально стоит завязать с концертами. И с творчеством в целом. Я делаю что-то не то. Это просто какая-то, знаешь, копия. Все это как копия чего-то другого.

– Не смей только начинать эту херню! – встревожился А. – Все помнят, что у тебя есть склонность к депрессии!

– Я чувствую себя поминочной речью, – сказал С.

– Ты ничего не чувствуешь, – покачал головой муж.

А мог сказать: «Ты и есть поминочная речь».

Но мы все друг другу поминочная речь в каком-то смысле.

– Я не могу тут находиться, – сказала я. – Я пойду пробегусь перед сном. Я обычно бегаю по утрам и перед сном в парке. Это звучит правдоподобно.

– Я пойду с ней, – сказал С. – Вы токсичные белые гетеросексуальные мужики и мне с вами некомфортно, потому что вы напоминаете мне обо всем, чем я не выбирал быть.

– В тебя была влюблена феминистка-блогер? – спросил муж.

– Откуда ты это знаешь? – искренне удивился С.

– Я пойду с вами, – сказал А. – Я не буду тут сидеть с этим токсичным белым гетеросексуальным мужиком, мне с ним и с его тупыми шутками про феминисток тоже некомфортно, к тому же он абьюзер, потому что убил человека. Да какое абьюзер, что за херню я несу: убийца он! Причем убил он мою девушку. Кто бы мне при жизни сообщил, что я буду сидеть за одним столом – даже не поминальным, а обычным столом, пусть его и нет – с человеком, который убил мою девушку!

– Может, вы еще при жизни встречались, и я за это ее и убил?

– Как можно убить за что-то?! – заорал А.

В общем, мы вышли прогуляться все вчетвером, как бы это ни было мучительно. Отпускать С. куда-либо одного казалось немыслимым, мы все внезапно стали им дорожить, словно он бриллиант с самыми хрупкими музыкальными запястьями в мире. Отпускать С. вдвоем с А. было не страшно, но я не хотела отпускать С. – я понимала, что мне нужно целенаправленно пройтись с ним по моему кошачьему ночному парку, огромному, как отдельный осенний город, – кроме него, никто не cможет мне помочь, больше никто. Интересно, А. дружит с ним искренне или потому, что в С. встроен детектор белого шума реальности?

– Туда идем, – смиренно указал С. так, будто изначально понимал, зачем он мне нужен. И не только мне.

Мы пробирались через заросли, сплетенные черные корни, древесный бурелом, освещенный жидкой С-образной луной (не странно ли это звучит? если странно, напиши на чем-нибудь букву С или выплеснись из любой доступной восприятию емкости в этой форме – если не получается, подойдет землетрясение в 3–4 балла, и сразу все получится), неподвластные моей памяти парковые ночные джунгли с крохотными мшистыми мостиками и сияющими в болотистой мгле фосфоресцирующими гнилушками. Где-то далеко впереди деревья вееровидно раздвигались, как зубья гигантской ночной расчески, и за ними угадывалась мерзость в форме обрыва, в котором гадкими голосами скрежетали давно должные (долженствующие? почему речь ушла от меня именно в то время, когда кроме нее, у меня никого нет – а у тебя нет никого ближе и важнее этой моей речи, развернутой вспять, как та река над чужим, избавленным от моей бугристой, полной провалов и дыр фоновой памяти обрывом) спать зимним сном стеклянные жабы – словно ими дирижировал стеклянный дирижер стеклянной палочкой, и его немыслимо хотелось расстрелять из стеклянного автомата, который мне когда-то выдали, чтобы сражаться с чудовищами, а я извела его на паническую пальбу по обычным людям, не замечавшим, что их пронзают невидимые пули – это как стрелять из водяного сиреневого пистолетика по своему убийце, правда? А когда за мной пришли настоящие чудовища, оказалось, что мои стеклянные пули закончились .

Все молчали, и только С. изредка полушепотом (к которому я полупривыкла, который я полувыносила) говорил, будто ожившая карта (он и был ожившая карта):

– Левее. – Там росла валунная ступенька из земли.

Или:

– Туда не смотрите. – Фиолетовая гнилушка сияла, как чужая печень, оброненная в грязь и выплеснувшаяся в форме черепа.

Или:

– Тут след. – И я понимала, что он имеет в виду, прижимая эту мысль к груди, как теплый пистолет счастья. Он взял след одного из двенадцати – или оставшихся одиннадцати – или даже всех двенадцати – и ведет нас невидимыми полями золота вдоль нестерпимо сияющей серебряной линии, рассекающей и расплавляющей золото в осенний дым и белый пепел. Он видит эту линию так же отчетливо, как ту девочку, до которой мне самой никогда не достучаться, даже если я из отчаяния и паники (не слишком ли много всего я делаю из отчаяния и паники?) изрублю шкаф топором (я не понимаю, зачем я использовала эту метафору – вероятно, я где-то читала текст о мужчине, который по какой-то причине изрубил шкаф топором).