Наталья Антарес - Душа и тело

–Ой, Беата, всякое бывает, – отмахнулась Леони, сочтя мои доводы крайне неубедительными, – ты лучше всех должна понимать, что Йенс всегда был не без странностей. Вдруг он на маму злился и не хотел, чтобы она про деньги узнала, а ему самому, видимо, нравилось так жить, пить да баб… Ой, прости, Беата… Что-то меня занесло. Я пойду, ладно, мне еще к сестре надо. Ну а ты бы все равно поузнавала, что да как, поверь, Беккеры просто так раскошеливаться не станут!

–Передай мои поздравления Мие и Лукасу. Пока, Леони, – я с нескрываемым облегчением простилась с дочерью Ханны и торопливо покинула кладбище, дабы ненароком не повстречать кого-нибудь еще.

По дороге в Хорнебург я прокручивала в голове диалог с Леони, и никак не могла отделаться от ощущения, что весь мир не то стремительно сходит с ума, не то неумолимо катится в тартарары. Казалось, для людей больше не осталось ничего святого: родственники брали на себя похоронные расходы только если рассчитывали на наследство, а смерть, как правило, воспринималась лишь в качестве основания для дележки имущества покойного. Об этом говорилось спокойно и открыто, а мне напропалую давались советы, как извлечь материальную выгоду из кончины Йенса. Я еще могла понять, когда Хайнц Майстер старательно наставлял меня по поводу развода с Эбертом, но, когда мне прямым текстом рекомендуют предъявить финансовые претензии к Беккерам, это уже, что называется, за гранью. Да пропади они все пропадом, Эберт, Беккеры, Леманны и иже с ними! Свои деньги я заработаю сама, дайте только срок выбраться из этого болота.

Тем вечером я впервые за много лет основательно напилась. Купила себе бутылку коньяка и в одиночку опустошила ее до последней капли. Я вспоминала свои поездки к Йенсу и дико хохотала над злой иронией судьбы, вдруг почувствовав себя в его шкуре, затем с горьким надрывом рыдала от невозможности повернуть время вспять и вместо того, чтобы молчать два года напролет, изначально открыться друг-другу, а уже под утро тихо скулила от бессилия. Но с рассветом наступил новый день, слезы высохли, а сердце очерствело. С тех пор я не притрагивалась к спиртному и ни разу не плакала.

Я бы предпочла не задерживаться в Германии, но даже при самом оптимистичном варианте, официально оформленный развод светил мне лишь в следующем месяце, и я благодарила небеса за то, что жить в Хорнебурге мне довелось весной, когда температура воздуха уже достаточно поднялась. В разгар зимы я бы тут точно не выдержала даже несмотря на калорифер Хайнца Майстера и бесспорное намерение стоически претерпевать выпавшие на мою долю лишения. Но с приходом весны Хорнебург кардинально преобразился, и мне даже начали нравиться зеленые луга, запах свежей травы и холодные утренние росы. Если тогда, на кладбище, я ничего толком не почувствовала, то здесь, несомненно, царила особая атмосфера. Здесь я не ощущала ни страха перед неопределенным будущим, ни боли от бездарно потраченного прошлого, и когда адвокат Эберта привез мне решение суда, я даже испытала некоторое сожаление от необходимости навсегда оставить это место.

Наверное, судья оказался мужчиной и глубоко проникся ситуацией Эберта, потому что развели нас в невероятно короткий срок. В принципе, логично: как-то негуманно обрекать обманутого рогоносца-мужа целый год выносить предательницу-жену, нагулявшую на стороне ребенка. В общем, я собрала свои нехитрые пожитки, сообщила представителю бывшего мужа, что отныне все вопросы со мной надлежит обсуждать дистанционно, и улетела на родину. Я искренне рассчитывала, что мне не придется возвращаться в Ор-Эркеншвик и мне удастся на расстоянии урегулировать все моменты с гражданством.

Дома меня ждала комната в родительской квартире и полное отсутствие четких перспектив. Я надеялась восстановиться в университете, получить высшее образование, устроиться внештатным корреспондентом в какую-нибудь скромную газетенку и мелкими шажками продвигаться вверх по карьерной лестнице. Касательно личной жизни у меня не было никаких планов вообще, и я изрядно сомневалось, что после брака с Эбертом они у меня когда-либо возникнут.

ГЛАВА XV

Со дня моего возращения на родину минуло полноценных четыре года, и невзирая на то, что за это время мне, безусловно, удалось в корне изменить свою жизнь и наконец-то почувствовать себя хозяйкой собственной судьбы, я достаточно быстро осознала, какая громаднейшая пропасть пролегает между социальным статусом женщины в Европе и ее объективным положением в отечественных реалиях. Я покинула родную страну в чрезвычайно юном возрасте, когда розовые очки еще не спали с моих глаз, и святая уверенность в том, что мир прекрасен и удивителен, абсолютно не способствовала философскому осмыслению окружающей действительности. Красивый, остроумный, обеспеченный иностранец казался мне живым воплощением сокровенных девичьих мечтаний, а свой отъезд в Германию я воспринимала не иначе, как закономерный финал волшебной сказки, в которой скромная Золушка вдруг вышла замуж за принца и поселилась в его роскошном дворце. Насколько жуткой былью обернулась в итоге вышеописанная история, мне сейчас не хотелось даже вспоминать, но что ни говори, в чудеса я отныне не верила, и на протяжении последних лет старательно вырабатывала в своем характере граничащую с откровенным цинизмом практичность. Получалось у меня, во-первых, не очень, а во-вторых, не сразу, а в определенный момент я вовсе была вынуждена констатировать, что некоторые компоненты пресловутого «дыма отечества» не только не отличаются сладостью, но и натуральным образом ядовиты. В результате дошло даже до того, что дома я ощущала себя в большей мере иностранкой, чем в Германии, и обратная адаптация отняла у меня массу нервных клеток. Именно после «репатриации» я запоздало поняла, что европейские суфражистки и феминистки боролись вовсе не за возможность носить брюки и не брить ноги: в этой войне с гендерными стереотипами женщины отстояли право быть самой собой без оглядки на общественное мнение. К моему вящему сожалению, на родине у меня по-прежнему процветали оголтелый мужской шовинизм и вопиющий сексизм, неуклюже замаскированные под возрождение культурных ценностей и православных традиций.

Раньше у меня не было повода размышлять над этой проблемой, да и вообще признавать ее существование как таковой, однако, теперь мне стало ясно, почему Эберт наряду с немалым количеством соотечественников намеренно брали в жены девушек из стран бывшего соцлагеря. Беспрекословное подчинение, хозяйственность и крайне положительное отношение к жизни на содержании у мужа, открыто культивируемое в качестве основного показателя женского успеха – всего этого Эберт ждал от меня, и сейчас я отлично понимала всю глубину постигшего его разочарования. Я оказалась слеплена из другого теста и не оправдала возложенных на меня надежд. Думаю, мой экс-супруг до сих пор задавался вопросом, почему же он так фатально ошибся с выбором второй половины, каких факторов опрометчиво не учел и чего вовремя не заметил. Если бы об этом спросили меня саму, я бы наверняка точно также затруднилась с однозначным ответом: с точки зрения Эберта, да и всего Ор-Эркеншвика, я банально оказалась подлой и безнравственной скотиной, всадившей нож в спину всесторонне облагодетельствовавшему меня мужу, с позиции мамы – незрелой дурочкой, поддавшейся случайному искушению и в эмоциональном порыве загубившей свой брак, а по моему собственному мнению, мне просто не стоило так рано выходить замуж только потому, что «второй раз так не повезет», «это невероятная удача», и «наша дочь будет жить в Европе на зависть друзьям и родственникам».