Алексей Грушевский - Игра в Тарот

— Надо будет для Бориса что-нибудь другое придумать. А то весь гламур потеряет. Этот сумасшедший Жирик, того гляди, ему ухо, или ещё что откусит. Животное ведь! Кому Ефимыч потом будет нужен с одним глазом, или без ноги? Пропадёт артист. Надо вместо него Кохера поставить, тот покрепче то будет — решил он, зевнул и направился в свои апартаменты.

В отеле было тихо. Как никак пять звёзд. Всё неистовство и безумие осталось позади. Единственно что раздражало, напоминая о диком сумасшествие кипящим за тихими стенами, были развешенные по холлам «шедевры» из «галереи Гноймана», ещё одного аттракциона парка «Парад уродов».

— И неужели кто-то может что-нибудь купить из этого «искусства»? — поёжился Толик, глядя на очередной «шедевр».

Вопрос был риторическим. Как главный менеджер Толик знал, покупают, ещё как покупают, так как была эта агрессивная и бездарная мазня совершенно адекватной всему тому кошмару что творилось в этом сумасшедшем парке. Толик еле дошёл до своей постели. Раздеться сил уже не было.

Толик так устал за этот безумный день, что перед глазами, всё мелькали, мелькали бесконечные рожи его подопечных. Стоило только закрыть глаза, как сразу появлялись их мерзкие хари. Так и плыли перед ним все эти бесчисленные карикатурные рыла, глядя на него своими выпученными глазами, скаля перекошенные рты в вымученных улыбках, кривляясь, гримасничая, передразнивая. Уроды, уроды, всё новые и новые уроды шли и шли перед ним своим бесконечным парадом. Трудно было понять, откуда могли взяться эти инфернальные, совершенно неземные экземпляры, настолько их исказили деградация и уродство. Некоторые из них походили на ящериц, другие на варанов, иногда встречались экземпляры похожие на каких-то раздувшихся покрытых струпьями и глубокими язвами змей, в некоторых можно было рассмотреть искажённые уродством черты млекопитающих и, даже, иногда отдалённо что-то человеческое. Некоторые монстры были совсем маленькие, другие заполняли собой всё пространство пожелтевших от времени склянок, и их мерзкие отростки, хвосты, щупальцы, морды были буквально впечатаны в толстое стекло этих старинных колб.

— Ну, вот мы с вами снова в контакте. Видите, всё получилось — среди харь бесчисленных уродов Толик разглядел склонённого над ним Алхимика.

Только сейчас Толик понял, что он очнулся в кабинете уродов.

— Сколько я спал — только и спросил он.

— Сон не имеет времени — как всегда загадками отозвался Алхимик. — Кто знает, может, вы ещё спите?

И тут Толик понял, что было необычного и чудесного в этом его пробуждение. Он не умер в предыдущем сне. Он просто заснул, и во сне проснулся, там, где заснул.

— Вы мне снитесь? Или я проснулся, и мне снился «парад уродов»? Но если я проснулся, то почему я не умер? Ведь вы же говорили, что я буду просыпаться через смерть? Что всё это значит? Это, это получилось? Я больше не буду умирать? — залепетал он.

— Хороший вопрос. Но боюсь, один раз вам ещё придётся умереть — засмеялся Алхимик, вложив в слово «умерить» столько же сарказма, сколько он обычно вкладывал в слово «реальность». — Чтобы уже проснуться окончательно. Вы замкнули свой сон, но ещё осталось забрать у вас Сукуба. Но для этого я должен вас пригласить в зал кукол. Пойдёмте — Алхимик помог Толику встать.

Толик шёл за Алхимиком по какому-то тёмному коридору. Единственным освещением, как всегда, была горящая в руках Алхимика свеча. В её тусклом свете был виден небольшой участок пола и стены справа, слева свет куда-то пропадал, падая в какую-то непроглядную тьму. Похоже, слева ничего не было, вернее, чувствовалось, что там было подавляющее своим размером огромное тёмное пространство. Неожиданно показался первый экспонат из этого зала. Свет свечи выхватил из тьмы высокое кресло, на котором сидел неподвижный человек в истлевшей одежде весь увешенный какими-то массивными древними не то регалиями, не то оберегами. В его застывших, руках, залитых толстым слоем воска и парафина, стояла свеча, рядом с которой сидела деревянная кукла. Алхимик зажёг свечу, и как только пламя вспыхнуло на ней, кукла дёрнулась и спрыгнула на пол.

Толик вздрогнул, его всего обуял непонятно откуда взявшийся страх. Беспричинный, безумный, иррациональный, всё парализующий страх, такой же, как когда-то давно в его первую ночь в кабинете уродов.

Алхимик, у ног которого тёрлась, причудливо изгибаясь, состоящая из деревянных колец ожившая марионетка, обернулся, и, с какой-то отстранённой улыбкой, сказал:

— Ну вот, мы и пробудили первого Сукуба. Чтобы материализовать вашего, надо пробудить их всех. Не бойтесь, они смирные.

— Нет, нет, я дальше не пойду. Я не хочу. Всё что хотите, со мной делайте, но я дальше не пойду — вдруг, неожиданно для себя, зарыдал потрясённый Толик.

Алхимик достал мешочек с каким-то порошком. Насыпал себе на ладонь его щепотку, и сдул его в сторону Толика так, чтобы он пролетел через пламя свечи. Пылинки, запалясь, ярко вспыхнули маленьким разноцветным фейверком. И в то же мгновение к Толику вернулось самообладание.

Толик почувствовал какое-то отупение, словно он перестал воспринимать мир за приделами круга света от свечи в руках Алхимика. И в то же время, весь его прежний страх трансформировался в боязнь оказаться вне света этой тусклой свечи. И он покорно пошёл за этим светом вслед за Алхимиком. Ему открывались всё новые и новые сидящие на креслах куклы. Всё новые и новые свечи вспыхивали в их неподвижных руках, и всё новые и новые, гремящие своими деревянными кольцами, Сукубы судорожно дёргались, оживали и спрыгивали с их колен, присоединясь к процессии.

Куклы были в старомодных, ветхих и выцветших от времени, когда-то богатых, одеждах, в изъеденных молью париках, на них были пёстрые ленты полные старинных орденов и драгоценностей, все они были усыпанных дорогими каменьями. Но все их богатые украшения, ордена, знаки отличия и символы высокого общественного положения здесь не сверкали огнями роскоши и тщеславия, они померкли, поблекли, присыпанные толстой слоем многовековой пыли и опутанные паутиной. Лишь лица и держащие свечи залитые воском безвольные руки этих кукол были свежими и словно живыми. Как будто время было не властно над материалом и красками, из которых были они слеплены.

И всех этих уникальных и неповторимых кукол из самых разных эпох, облачённых в померкший шёлк, золотую парчу и редкостные регалии, объединяло только одно — гримаса ужаса, боли и безнадёжного отчаяния зримо застывшая на их искажённых и измученных лицах. Их слепые выпученные, рвущиеся из орбит остекленевшие глаза, были полны невероятной и одинаковой для всех невыносимой тоски, с которой они, казалось, смотрели на посетителей. Словно процесс их изготовления сопровождался такими невероятными мучениями, что даже, казалось, что они имели не столько физическую природу, так как было невозможно представить, что нечто физическое способно вынести, и тем более породить, такую боль, какая зримо читалась при взглядах на них. Источником этой боли было что-то лежавшее за материальной гранью этого мира, что-то потустороннее, метафизическое. Ослепительное, жгущее и безжалостное, что не дано вынести никому облаченному в плоть.