Алексей Грушевский - Игра в Тарот

Мой путь другой. Мы верим в другую идею. Так всё смешать и сгноить, что драгоценным может быть объявлено всё что угодно. Так как не будет ничего кроме одинакового гноя, из которого можно будет слепить любого кумира. Когда всё разложено и перемешано, когда не остаётся ничего твёрдого и изначально истинного, когда всё погаснет, то всё станет относительным, эфемерным, и вот тогда то истиной и красотой можно будет провозгласить всё, что нам будет угодно. Любая химера может стать высшей ценностью.

Это мой путь, путь Алхимика. Наш спор о самой сути того, что есть ценность в этом мире. Так вот, чтобы разложить и сгноить всё до нужной стадии, мне нужна соль, соль разложения. Элементы, которые сгнили до основания, которые являются символом порока и предательства, и, которые, несут идею разложения в себе. То, что стало самим воплощённым разложением. Таким как вы. Один из них вы. Обретая вас, я утверждаюсь в своей силе, мощи своего Храма, и правильности пути по которому иду. Вы для меня только инструмент, материал, орудие.

— Но боль? Такая боль! Чем же ваш метод лучше практики взрыва, если такая боль? Умоляю, зачем вам так мучать меня? Избавьте меня от этого Ада — сипел Толик, словно плывя в раскалённом мареве пылающего страдания.

— Но от боли мы вас, конечно, избавим. У меня нет стремления, наказать вас. Наш Храм не Ад. Огонь Ада не для вас. Вы избежали Ада. Наоборот, я дарю вам вечность и почётное место в нашем пантеоне. Боль пройдёт, как только из вас выйдет Сукуб. Смотрите в зеркало, это нужно видеть. Вам суждено стать свидетелем торжества моего мастерства — Алхимик встал из-за стола.

Толик, наверное, даже если и захотел не смог бы не смотреть в зеркало, стоящее теперь прямо перед ним за столом. Это было единственное, что ему ещё осталось. Он не мог двигаться, он не мог закрыть свои, казалось вылезающие из орбит, глаза, он не понимал, как он дышит, и дышит ли он уже вообще. Сгорая, он мог только смотреть и смотреть в это огромное зеркал, беспощадно отражающее его унижение, и шептать и шептать, едва шевеля непослушным языком и бесчувственными губами, словно скованными анестезией, мольбу о снисхождение.

Алхимик встал за его спиной, и он отчётливо увидел, как в его руках сверкнул длинный и узкий клинок. Маг тщательно примерился, направив лезвие прямо в его макушку, и с усилием вонзил его в Толика. Зара со всем вниманием смотрела на своего хозяина, и как только лезвие вошло в рыжую шевелюру, она стала медленно вытягивать стержень из Сукуба.

В торжественном молчание Алхимик вгонял лезвие всё глубже и глубже в толикову плоть, а Зара втягивала стержень из деревяшек Сукуба.

И всё это Толик видел отражённым в огромном старом слегка потускневшим зеркале. Но странно, по мере того как лезвия клинка входило глубже и глубже, боль покидала его измученное тело. По тому, как переставали пылать те или иные его органы он чувствовал куда, до какого уровня, дошло остриё. Метал клинка, вонзаясь в плоть, нёс ему избавление от невыносимых страданий, словно холод метала гасил сжигающий его огонь. Боль уходила, но вместе с приходящем на её место бесчувствием, его заполняло отчаянье и тоска. Вместе с болью, он понимал, он терял последнее, что связывало его с жизнью, и с чем-то ещё, с тем, что делало его личностью, именно им, Рыжим Толиком. Странно, но он начинал страстно желать боль, всего его захлестнуло непонятно откуда пришедшее знание, что лучше нескончаемые и вечные адские муки, безумная боль, страдание, чем, то, во что он превратится с уходом её.

Ад уже не страшил его. Ад казался ему уже избавлением. Избавлением от того, чем он сейчас становился.

Тело Сукуба, напротив, по мере того как из него выходил стержень, приобретало подвижность. Кольцо за кольцом начинали двигаться, дёргаться вибрировать, как казалось, радостной дрожью освобождения от небытия. Он уже пытался подняться, выгибался, и лишь ещё не ожившие кольца рядом с его головой оставались скованные не до конца вышедшим стержнем.

Настал момент, когда боль покинула почти всего Толика. Лишь в самой нижней области его тела, куда не ещё дошёл клинок, ещё теплился огонь страдания. Одновременно, бьющаяся в судорогах и выгибающееся дугой, тело Сукуба приобрело полную подвижность. Лишь голова оставалась прикованной к поверхности стола. Стержень из Сукуба был практически вытащен, клинок в Толика был введён почти на всю свою длину.

Но главное, Толик понимал, что это всё, изменить уже ничего нельзя. Это конец. Осталось всего одно усилие, ещё одно движение, и страшный клинок навечно пригвоздит его плоть к этому «трону», и он тогда навечно останется лишь ещё одним экспонатом в коллекции этого чудовищного паноптикума. Навечно. Он вдруг ощутил, что значит это слово. Это значит, что нет времени, он будет вне времени. Даже в Аду есть тягучее и медленное время, даже в Аду. А значит, и бесконечный Ад имеет конец и надежду. Время преодолевает всё. Почти всё. Надежда есть везде, даже в смерти, но только не в том, во что его сейчас превращали. Безжалостный клинок, выдавливая из него боль, уничтожал последнее, что связывало его с чем-то незаметным и неуловимым, тем, что раньше казалось таким несущественным и ненужным, но всю безмерную ценность которого, он ясно и безнадёжно оценил именно сейчас, когда терял её уже навсегда. Ему оставалось лишь отчаяние и осознание безнадёжности. Не в силах уже ничего изменить, он в невероятной тоске смотрел и смотрел, как Алхимик и Зара свершают последние действия ритуала.

Клинок прошил Толика насквозь, с силой войдя в дерево сидения, надёжно и навечно пригвоздив его к креслу, и освободив от последних страданий. Сукуб, как только, стержень вышел из его головы, вскочил и бешено запрыгал, всеми своими ожившими членами отбивая безумную дробь.

Сознание не ушло вместе с болью. Лишь чувства погасли, пропали тоска и отчаянье. Всего его залило равнодушие. Безучастно, как сквозь мутное стекло, бесчувственный и равнодушный, Толик видел, как всё пространство заполнили радостные, бешено скачущие и трещащие всеми своими деревяшками Сукубы, видно приветствующие пополнение в своём племени.

Алхимик и, оскалившаяся в чудовищной улыбке, ведьма устало и счастливо смотрели на их сумасшедшее торжество. Потом они подошли к Толику. Алхимик, стал вращать рукоятку меча. Скоро он её отвинтил. Из Толиковой макушки выпирал небольшой болт, на который и был привинчен весь испещрённый кабалистическими знаками эфес. Алхимик несколькими точными и сильными ударами массивной ручкой вогнал этот болт по самую шляпку в теперь уже абсолютно бесчувственную толикову черепушку. Затем взъерошил его рыжую шевелюру, видно, чтобы закрыть место ранки.

Как сквозь вату Толик услышал: