Алексей Грушевский - Игра в Тарот

— Порочно? Неужели порочно? Неужели нужно жить без этого? Неужели это нельзя? Неужели можно жить без этого? — страдал он, всем своим только что изнеженным в немыслимом блаженстве существом, не желая принимать необходимость отказа от такого сладостного удовольствия.

Постепенно им овладевала вполне определённая идея:

— А разве я этого не заслужил?

Разве он, старый солдат, не предавший присяги советской родине — не достоин этого?

Конечно же, заслужил! Конечно же, достоин! Именно это и заслужил. В умопомрачении от взорвавшего его психику бесконечного оргазма, он вдруг понял, что он, именно ради этого и боролся. Что это и есть — советская родина. Что кроме этого ему больше ничего и не надо.

И кто может его упрекнуть?

Ведь Советский Союз, которому он присягал, распался, его больше нет. А значит он… ронин!

Да он ронин, и пусть все эти моралисты идут в…

Он ронин — и ничто уже не может его обесчестить. Он ронин — и может делать всё что хочет. А именно то, что с ним произошло сегодня, он и хотел всегда. Только раньше он об этом не знал. Ну, не понимал — что на самом то деле хочет. И вот сейчас, глядя на фреску с голыми пионерами на потолке, он наконец-то, осознал, остро и ясно, что нашёл — идеал, совершенство, нирвану, своё будущее. Родину. И ему больше ничего не нужно — только это. За это он пойдёт на всё. Он это осознал и принял с какой-то спокойной самурайской безнадёжностью и фатализмом.

И, действительно, если есть в этом мире справедливость, то он должен это иметь. Именно это — бесплатное пиво, раки, ВИП парную и снова и снова ласкающих его соблазнительных мальчиков, под сводами украшенными фресками дионисийских игр в разгар пионерского лета.

Дверь скрипнула. Разнеженный майор повернул на звук голову. В помещение вошёл завёрнутый в банную простыню худенький юноша.

— Извините, можно — слегка заикаясь от смущения, спросил он.

— Заходи — прохрипел распаренный ронин.

Юноша подошёл и скромно сел на край широкой банной лавки.

— Здравствуйте, товарищ майор. Можно я буду Вас так называть? Я узнал Вас. Я увидел, как Вы входили в баню вместе со своим товарищем. Мы с братом тоже сюда ходим по воскресеньям, только не в ВИП зал, а простой. После бассейна. У нас абонемент в бассейн. Ещё тут есть тренажёры, секция бокса. Я очень уважаю Вас. Я прочитал ваши «Записки пьяного майора». Вы пишите правду. Как она есть на самом деле. Знаете, я не верю, что всё это надолго. Ведь должны же где-то остаться настоящие советские люди, солдаты, такие как Вы. Ну не может же быть, чтобы такая страна, вот так взяла и навсегда рухнула, без боя.

— Ты как вошёл? — спросил майор, глядя в близорукие глаза мальчишки.

— Дверь была открыта. Вы извините, если нельзя. Я понимаю. Сейчас уйду.

— Да можно, можно. Даже нужно. Такие, как ты, наша надежда, надежда… — майор, как-то даже не отдавая себе отчёта, стал медленно скользить к мальчику гигантским красным слизняком.

— Знаете, товарищ майор, я, брат, ещё есть друзья, хотели бы научиться тому, что Вы знаете. Научиться бороться. Мы верим — ещё будет битва, бой. Мы готовы. Нет, Вы не подумайте… Конечно вот так сразу, я вам незнаком… но мы готовы доказать. Проверьте нас.

— Проверить? Это можно!

Товарищ майор, с победным рёвом радующегося, что сумел подобраться к добыче на расстояние броска, траглодтита, с неожиданной для себя прытью кинулся на мальчика, повалил и расплющил, придавив своим жирным телом.

— Проверим, проверим, сейчас проверим — хрипел он, заламывая несчастного.

Это получилось как-то бессознательно. Само собой. Словно им теперь двигал недавно разбуженный развратными пионерами непреодолимый инстинкт, совладать с которым не было ни возможности, ни желания.

Мальчик судорожно боролся, что-то кричал тонким, ломающимся, голоском, но это только раззадоривало майора. Силы были не равны. Скоро жертва перестала активно сопротивляться. Из под огромной туши еле слышались приглушённые хриплые стоны несчастного. Пылающая, сочащаяся потом, жирная масса майора, оставляя за собой широкий липкий след, немного сползла назад, пристроилась поудобней, и начала лихорадочно дёргаться взад-вперёд, под звуки жуткого, безнадёжного, постепенно слабеющего писка несчастного мальчика, в котором, казалось, звучал настолько пронзительный реквием краху светлых надежд и упований, что ещё не родился Моцарт способный запечатлеть его в музыке.

— Я ронин! Ронин. Мне теперь всё позволено. Мне можно. Я ронин… — свирепо рычал майор в каком-то жутком амоке, насилуя и насилуя несчастного.

В процессе он подался вперёд верхней частью своего студня, так что почти упёрся лобовой костью в стену, рядом с которой стояла лавка. И неожиданно он почувствовал, что из глаза одной из нарисованных фигур, самой близкой к нему, на него кто-то смотрит. Майор от неожиданности остановился и сфокусировал на подозрительном зрачке всё своё внимание. Да, теперь он чётко увидел, что в самом центре зрачка, в маленькой стёклянной капле сидит и смотрит прямо на него крохотное демоническое чудовище. Оно было настолько отвратительным, страшным и невыразимо злобным, что потрясённый майор сообразил — это дьявол явился сюда. Сам князь тьмы пришёл по его душу!

Холодея от ужаса, он начал лихорадочно креститься правой рукой, левой же, однако, всё ещё крепко сжимая тонкую мальчишечью шею:

— Боже, боже, Иисусе, свят, свят, спаси и сохрани, изыди, изыди Сатана…

Однако святая молитва нисколько не помогла — отвратительный чёртик никуда не пропал. Более того, он, всё так же нагло глядя прямо на майора, стал кривляться в ответ, передразнивать, мотая вверх-вниз, справа-налево своей уродливой клешнёй и периодически прикладывая длинный кривой отросток на ней к своему лбу.

И тут майора пронзило — он понял. Всё понял. Это было настолько чудовищно и страшно, что он не хотел верить. Он крепко зажмурился, надеясь, открыв глаза, убедиться, что наваждение пропало, но… всё было тщётно — стеклянный глазок был материальным фактом. И ему оставалось только признать: гнусное чудовище — это его искажённое отражение в выпуклой линзе объектива, и… это — конец. Это — всё!

Это не развратные мальчики-пионеры, это хуже. Это уже навсегда. Это уже не изменить. Не преодолеть. Не оправдать. Никак. Ничем.

Постепенно, осознавая всю тяжесть происшедшего, он перестал креститься, и, выпустив свою уже едва живую жертву, завыл страшно и обречённо. Он уже ничего не видел, ни совсем недавно так воодушевлявших его фресок, ни то, как, спотыкаясь и роняя капли крови, неловко бежит к двери, рыдая, его недавний, им же растерзанный, обожатель. Он видел только одно, с какой-то невероятной ясностью и чёткостью — камеры! Тут везде камеры. Там, там, вот ещё — камеры скрытного наблюдения, за каждой из которых, он знал, стоит записывающее устройство.