Алексей Грушевский - Игра в Тарот

— Назначаю… — донёсся до Пал Палыча из глубин начальственного кабинета, когда он был уже за дверьми, какой-то, казалось, вышедший вмести с духом из умирающего от потравы старого медведя, не то полный безнадёжности последний стон, не то прощальный рык, превратившийся от бессилия, в протяжный, полный тоски и боли, сиплый хрип.

По дороге в резиденцию мигалки, казалось, сверкали ярче. Квакующие кряколки, осаживающие и без того покорно жмущийся к обочине быдляк, пели победными фанфарами. Он был триумфатором, и он был уверен — это не последний триумф. Ведь он знает — как надо. Он вынул из внутреннего кармана палку, и нежно погладил её. Потом взмахнул ей. Это был его жезл, волшебный жезл власти. Он понюхал её, трепетно затрепетавшими ноздрями, ощущая, как его наполняет, кружа голову, сумасшедшим восторгом впитавшийся в отполированную за долгие годы «любви к родине» деревяшку густой и тёрпкий запах. Настоящий, ядрёный, концентрированный запах власти!

Вертикаль отстроилась довольно быстро. Можно сказать, стремительно. Ведь самый верхний круг составили его давние соратники, проверенные люди, которых он дано уже научил «любить родину».

Он шёл от победы к победе, последовательно утверждая любовь к родине и искореняя все эти такие сложные и чуждые для Евразии западные принципы общественной организации. Порой ему казалось, что все эти институты демократии какое-то дьявольское наваждение, чудовищный морок, порождение извращённой фантазии ненавидящего человечество сверхразума, поработившего гипнозом своего безумного бреда несчастный мир людей. Он действительно не мог понять — зачем все эти заумные сложности, когда всё можно организовать так просто — была бы палка, а жопа то всегда найдётся.

Этот воистину волшебный жезл стал настоящим символом его власти. Именно его носил за ним всегда и везде в особом кейсе из дорогой крокодиловой кожи в обрамление нежно розового бархата особый офицер. Старый чемоданчик их дешёвого потёртого совкового дерматина, доставшийся от Бориса Петровича, в котором был пульт управления ядерными ракетами, за ненадобностью, давно куда-то не то выкинули, не то засунули в подсобку, где скапливался никому не нужный, но могущий когда-нибудь понадобиться старый хлам. Да и кому он нужен этот раритет? Наверняка уже и не работает.

Нет, конечно, были определённые трудности — особенно его жена. Он и связался то с ней, ещё тогда, в мрачном и суровом совке, только потому, что иначе не выпустили бы в загранку. И вот приходилось до сих пор терпеть. Нет, поначалу он старался наладить семейную жизнь, делал вид, мучился. Надо было — такие были порядки. Честно — он пытался. Пытался и страдал. Держался, но… было плохо. И когда случилась перестройка, он, уволенный в резерв, несмотря на обиду, что с ним так несправедливо обошлись по службе, почувствовал облегчение. Он был свободен, а пьянящий воздух всеобщего бардака рождал дурманящую надежду, что, может быть, как-нибудь так станется, что он сможет наконец-то реализовать то, что всё это время было так глубоко в нём запрятано, и так безнадёжно рвалось из него наружу. Он не понимал что это, как это будет, какие примет формы, как это случится… но среди беспорядочной суеты в колючем мусоре разгромленного советского муравейника он ждал и верил, что это, столь долго чаемое, манящие и неизведанное, обязательно придёт.

Это случилось неожиданно. Он тогда только-только устроился в университет проректором по режиму, когда поймал мальчишку студента. Тот писал диплом и взял домой несколько документов с грифом секретно. Вообще то тогда все так делали, дисциплина резко упала, творили и не такое. Но этот ему попался. Дурманящий воздух всеобщей безнаказанности вскружил беспечному мальчонке голову, тот вздумал убежать, раствориться в путаных коридорах уже почти пустого в тот час университета, как, наверное, бывало уже не раз. Но на этот раз он погнался за ним. Не зная зачем, не понимая почему, влекомый каким-то инстинктом, выключившим сознание и полностью овладевшим всем его существом, он мчался возбуждённым весеннем оленем, раздувая трепещущие ноздри, и с каждым, обжигающим гланды, дыханием, с каждым новым прыжком, всё больше и больше погружался в волну счастливого азарта, вскипающую внутри него чудесными пузырьками полных феромонов и эндорфинов.

Никогда он не чувствовал себя таким цельным, твёрдым, целеустремлённым и сильным, как в этой погоне. Через много лет он понимал — именно тогда он был по настоящему счастлив. Бесконечно счастливым, ведь именно тогда, когда он рассекал спёртый воздух пыльных тёмных коридоров вдруг вымершего огромного здания, из самых потаённых глубин его существа поднималась, овладевая им, утверждающая своё право на него, непреодолимая, столько лет запрятанная глубоко внутрь, ждущая часа своего возрождения, самая настоящая его, коренная, суть.

Он настиг его в подсобке, в которую не то выкидывали, не то складировали никому не нужный, но могущий когда-нибудь понадобиться старый хлам, куда и спрятался утомлённым долгим преследованием наглый студент. Дурашка, он же тренировался каждое утро, бегал, следил за собой, от него не уйдёшь! И, как только он открыл дверь тёмного чулана, где в углу, за какими-то тюками прятался, тяжело сопящий, хитрый нарушитель порядка, он уже знал, что надо делать. Нет, не знал, знание предполагает рациональное отчуждение от объекта рефлексии, а он, тогда, просто, погружённый в волну какой-то овладевшей им бессознательной воли, без раздумий и сомнений, сделал то, что и должен был сделать. Именно тогда и появилась эта верхняя часть ручки от сломанной швабры, с которой он уже никогда не расставался.

Самое удивительное, что студента он, потом, завербовал, и они стали просто неразлучными. Ах, какие были поездки ещё на советском дребезжащим драндулете в погружённый в бесконечный и никак не кончающийся северный закат залив!

Скоро появились и другие. Удивительно, но метод оказался чрезвычайно эффективным! Он оброс агентурой, связями, вошёл в мэрию, подмял под себя торговлю стратегическими запасами. Потом прыгнул в Москву. И всегда вокруг него гудел аппарат из преданных, просто боготворящих его соратников, первым из которых был тот самый первый его мальчик.

Он тянул его. Двигал. Вёл за собой. Любил вмести с ним родину. Так как только он, как ему казалось, по настоящему и любил эту… родину. Другие стонали, кряхтели, напрягались, в их сопении слышалась фальшь, покорность, а не радость сопричастности с истиной и судьбой, а вот он был по настоящему искренен. Это не подделать. Это лучше любого детектора лжи. Да и он ещё к тому же был молод, его худенькое тельце было такое маленькое, ранимое, такое трогательно беззащитно, так всегда доверчиво и бескорыстно раскрытое перед ним. Не то, что эти тяжко сопящие туши жирных мужланов, любящих родину только ради чинов и наград.