Алексей Грушевский - Игра в Тарот

Но его мальчик, вместо того чтобы наказать, отблагодарил его. Он не сделал больно, он был необыкновенно нежен, заботлив и аккуратен.

Пал Палыча захлестнуло счастье, безумное, безотчётное счастье. Он плакал, он рыдал, он готов был лобызать ноги, пальцы ног его мальчика. Хотелось хоть как-нибудь, хоть так выразить, свою радость, свою благодарность, свою любовь….

Немного кольнуло, когда он выходил из, бывшего совсем ещё недавно его, кабинета. Каким-то невероятным образом все поняли, что там произошло, и как теперь «любят родину». К нему стали на грамм, на миллиграмм холоднее и равнодушнее. Удивительно, но это, казалось, совершенно внешне неуловимое изменение отношения оказалось для него очень ощутимым, как будто его обожгло дыхание лёдяной пустыни отчуждения.

Уже в машине он успокаивал себя тем, что, главное, он по-прежнему «любит родину», ну немножко не так как раньше, но ведь любит, любит, любит…. А значит он в деле. В строю. Его мальчик его не бросил, они по-прежнему вместе, они вместе «любят родину». Ну что поделать, время, неумолимое и безжалостное время — теперь его очередь «родину любить». Могло быть и хуже. Отставка. За такое могла быть и отставка. Его могли бы отстранить, оставить без «любви родины». А так… всё наладится, забудется, пройдёт. Любовь и труд — всё перетрут.

Постепенно он совершенно успокоился и сам удивился, как он просто и спокойно принял свой новый статус, нисколько больше не переживая по поводу своего нового положения. Все его мысли занял грядущий триумф над своей супругой. Наглый выскочка получил таки по заслугам! У слабака не выдержали нервы и он пару раз облажался перед камерой, перед всем светом! Один раз бросился бежать, испугавшись авиаудара, второй раз в нервном тике пожевал свой галстук.

Он был полон решимости заставить свою супругу увидеть этого негодяя в таком виде.

— Давай посмотрим телевизор — предложил он, едва переступив порог, предвкушая скорый триумф.

— Давай — ответила она с какой-то нехорошей усмешкой.

Он, бывало, заставлял её смотреть записи унижения тех, кто ей нравился, когда они, конечно, были в его власти. Поэтому его насторожил её ответ. Обычно приходилось применять силу, даже привязывать к креслу, а тут она спокойно села сама. Это было странно.

Он поставил диск, и на экране повторялось снова и снова — как наглый выскочка бежит, в безумном страхе выглядывает из под тел недоумённых охранников, как в стрессовом забытье жуёт и жуёт свой галстук.

Супруга спокойно и, как казалось, безучастно смотрела эти кадры, которые повторялись снова и снова. Казалось, она могла смотреть и смотреть это вечно. Как будто её это уже совсем не интересовало. Не было ни обычных истерик, ни обвинений его в низости, в подлости…

— Ну, что нравиться? — спросил он, несколько обескураженный.

— Нравиться. А ещё больше мне нравиться вот это кино — она с торжествующей усмешкой переключила канал, и он невольно отшатнулся.

Прямо в экран с силой шмякнулось чьё-то невероятно искажённое в пропорциях лицо. Казалось ещё чуть-чуть, и оно вывалилось бы из телевизора, пробив своим лбом жидкокристаллическую панель. По огромному, в человеческий рост, экрану пошли судороги этого расплющенного урода, настолько вдавленного своей жуткой перекошенной харей в стекло телевизора, что, казалось, его близко посаженные тусклые рыбьи глаза вытекли бы, лопнув от напряжения, если бы не прозрачная стена экрана, в которую они намертво впечатались.

— И что она смотрит? Ужасы какие-то. Извращенка — он хотел уже отвернуться и уйти, но тут он увидел на заднем фоне, за вдавленным в экран уродом, какую-то шевелящуюся над ним бесформенную грыжу, которая была отдалённо похожа, была похожа на….

Да, несмотря на жуткие искажения, которые давала спрятанная за кривым зеркалом камера, это был он, безусловно, он, он и его мальчик, совершенно узнаваемые, хоть и настолько страшные в этом ракурсе, что казались жестоко изуродованными безжалостной вивисекцией абортными плодами каких-то инфернальных мутантов, навечно запечатанные неведомым волшебником в прозрачную банку кунсткамеры.

— Что-то у вас тут всё через одно место — Николай с усмешкой посмотрел в глаза Алхимика.

— Что поделать, бывает — отведя взгляд, смущённо ответил тот. — Но масть, как раскрыла себя масть! Возможно, Вам это не понятно, но игра пока развивается просто идеально. Палка из символа отшельничества превратилась в процессе игры в символ власти. Да, порочной власти, но власти. Таким образом, взрыв теряет свою власть над, им же данной Вам, мастью. Ну а то, что такой сон, ну я же Вам уже объяснял — его влияние, искажения, враг ищет возможности прервать мою игру и снова получить власть над Вами.

— И что всё это что я видел — на самом деле так запущено?

— Даже и не знаю, как сказать. Вариантов одного сна — миллионы. Помните, как я говорил, что все эти близкие сны составляют одно облако, один кластер. Сами сны могут отличаться, как и незначительными нюансами, так и весьма существенно. Но это всё равно разные варианты одного и того же сна. Вы видно сравниваете то, что увидели сейчас с какими-то Вашими прежними преставлениями?

— Ну, да, ведь они… эти из сна… напоминают — Николай всё никак не мог сформулировать вопрос.

— Вы, наверное, хотите спросить — является ли та иллюзия, в которую Вы были только что погружены, тождественна тем иллюзиям, которые были у Вас раньше? И, да и нет. Этот вопрос мог возникнуть у Вас только потому, что сны, которые Вы видите здесь, кажутся Вам знакомыми и чем-то напоминают другие сны, бывшие у Вас раньше, до прихода сюда. Повторяю, это сны из одного кластера, разные варианты одной иллюзии, которых может быть бесконечно много.

Наступила недолгая пауза. Наконец Николай спросил:

— А можно как-нибудь продолжать без этих баночных уродов. Ну, надоели! Всё одно и то же.

— Без банок? — Алхимик улыбнулся. — Неужели не хотите отведать Залеских козлов? Смотрите их там целая куча. Думаю, будет очень зажигательно.

— Нет, только не Залеские козлы! — Николай даже поднял голос и невольно привстал, как бы собираясь уходить

— Ну что ж, без козлов, так без козлов — протянул задумчиво Алхимик. — Масть надо полностью отыграть. Осталась последняя карта этой масти — «Повешенный» — Алхимик протянул ему карту, на которой был изображён висящий вниз головой улыбающийся человек с нимбом вокруг головы.

Николай невольно вздрогнул.

— Что Вы так испугались, ведь вы же уже умерли? — усмехнулся Алхимик, вложив в слово «умерли» бездну сарказма. — Это ещё не карта «Смерть». Но если эту карту правильно разыграть, то и смерть нам будет не страшна, она станет играть на нас, станет нашей картой.