СССР 2061 - СССР-2061. Том 9

Эти два часа он провёл в раздумьях. Большинство мыслей были неуловимыми, не давались в руки, мелькали, дразнили и растворялись. Другие же оказывались летучими, как водород, исчезали, не оставляя следов. Периодически дверь в комнату отворялась, из коридора вытягивалась полоска света, вырывая кусочек пространства у почти непроглядной темноты – заглядывали коллеги, интересовались, не нужна ли помощь, на что Никита вежливо отвечал, что нет – не нужна. Посетители в ответ только пожимали плечами, должно быть, искренне недоумевая, зачем человеку понадобилось такое времяпровождение. Надо было решаться. Иначе зачем всё это?

Никита поднялся со стула, захватив бобину с надписью «Бавария, 1922-й год», установил её на проектор и вернулся на место.

«Даже копии старинной техники с пультами ДУ», — с неудовольствием отметил он.

Аппарат чуть слышно зашуршал и выплеснул на предоставленную стену пучок лучей.

Никиту трудно было упрекнуть в излишней впечатлительности и эмоциональности, однако кадры войны вызывали в нём смесь отвращения и ещё одного чувства, которое было одновременно сродни состраданию, грусти и ощущению, что он не вполне достоин своей эпохи.

Проектор продолжал работать, воскрешая картины минувших сражений, а Никита всё глубже погружался в мысли и воспоминания.

Вспомнился прадед Николай Трофимович… (Никита склонил голову, чтобы хроники не мешали вспомнить лицо старика.) В нём удивительным образом сочетались доброта и ошарашивающая порывистая грубость. Он мог страшно нагрубить из-за какой-нибудь мелочи, а потом мучаться несколько дней, иногда даже недель. В конце, когда большинство людей забывало об обиде, он приходил с извинениями. Примерно до шестнадцати лет такой контраст поражал Никиту, заставляя искать причины столь странного и противоречивого поведения прадеда. Мать Никиты старика недолюбливала, а сам Никита ни разу не испытывал к нему ни злости, ни раздражения.

Николай родился через год после окончания Мировой революционной войны. Большую часть жизни он проработал на заводе во Франции, где в послевоенное время не хватало специалистов. Умер он три года назад, за два месяца до своего сто седьмого дня рождения. Проектор всё так же беспристрастно демонстрировал прошлое.

Дверь с шумом распахнулась – кто-то явно не рассчитал сил. Никита поспешил отключить проектор.

В проёме стояла Софья. Никита не мог разглядеть лица, но силуэт узнал бы и при сильном тумане.

— Привет, — произнесла она.

Никита вскочил и принялся растерянно озираться, будто искал что-то, что поможет прогнать гостью.

— Ты чего тут делаешь? — спросил он наконец.

В этом не было абсолютно никакого смысла. Он прекрасно знал, о чём пойдёт речь, но малодушно старался оттянуть решение вопроса, хотя, думается, в глубине души уже знал ответ. Софья шагнула вперёд.

— К тебе пришла, — сказала она тихо.

— Я же тебе сообщение послал, — сказал Никита. — Я…

— Знаю, — ответила Софья и сделала ещё три осторожных шага, точно боялась спугнуть. Теперь Никита мог разглядеть черты её лица. — Просто надо было приехать. Ты же меня не прогонишь?

— Садись, — сказал он, подавляя улыбку, неуместную, как ему показалось.

Софья расположилась на стуле, посмотрела на Никиту своим красноречивым (как она не без оснований считала) взглядом, а он просто залюбовался ею.

— Алексей звонил, сказал…

— Болтун – находка для шпиона, — перебил Никита, силясь побороть притяжение взгляда девушки; и обернулся к темноте позади себя, туда, где стоял проектор.

— Нет, он всё правильно сделал. Ecoute, [1] Ecoute – фр. послушай – она одарила Никиту испытующим взглядом, и, завладев его вниманием, продолжила, медленно, словно боялась оговориться: – Мне пришёл вызов из института.

Никита снова глянул в темноту, будто там его ждала подсказка, как следует отвечать. Нет, он не был удивлён. На несколько секунд мысли о полёте полностью захватили Никиту, а когда он спохватился, смог произнести только:

— Поздравляю, Софи. Прозвучало это вымученно, точно он и не рад был вовсе.

— Вакпоезд через три дня, — сказала Софья, потупив взгляд, и старательно делая вид, что тоже погружена в раздумья, и что не заметила этой безэмоциональности. И вдруг добавила: – Я хочу, чтобы ты летел со мной.

— Да, только кому там нужны sentauguloj [2] Sentaugulo – эсп. негодник, бездельник вроде меня? — снисходительно улыбнулся Никита.

— Во-первых, не бездельники, а специалисты, помощь которых потребуются в ближайшем будущем. Во-вторых, мне, — сказала Софья. Затем добавила, прищурившись: – И обществу, конечно.

— Допустим, я не имею права лететь. А ты не имеешь права отказываться.

— Ineptie! [3] Ineptie – фр. глупость, нелепость, чушь – воскликнула она. — Не полечу я – полетят другие. Желающих достаточно.

— Это всё равно, — вздохнул Никита. — Всё равно мне незачем лететь.

— Если ты думаешь, что остальные едут без семей, или что у них в семьях сплошь крупные специалисты, то очень ошибаешься. У меня, к тому же, оснований больше, чем у других.

— Хорошо, допустим, — ответил Никита, интонацией давая понять, что обдумывает перспективу, и что не следует его беспокоить; и замолчал. И Софья тоже замолчала.

В облике Мартина Моренца была какая-то едва уловимая деталь, которая делала его непохожим на других ветеранов. Конечно, его ровесников Никита видел не так уж много, а знал и того меньше; сравнивать же с ветеранами конца прошлого века было неумно – Моренц воевал на других войнах, сам мир его был другим; а человек, это, как известно, мир человека. Но всё же чем-то отличался он от остальных.

Незадолго до отлёта Никита твёрдо решил высмеивать всякую иррациональность, всякое необоснованное ощущение, всякую мысль неизвестного родства, однако тут его ждала неудача. И если с особенным взглядом на Моренца в целом можно было как-то разобраться, то мистический ореол кольца с гравировкой «7–1» заставлял Никиту бросать на психологическую борьбу всё новые и новые силы. Посмеяться же над этим ореолом никак не удавалось.

Никита был готов поклясться, что другие пассажиры ничего подобного не замечали и не ощущали, но и они наверняка чувствовали себя странно, когда случалось заговаривать с Моренцом и сносить долгую паузу, которую тот выдерживал перед ответом, при этом пристально вглядываясь в глаза собеседника.

Во всяком случае, Кэтрин, бортовой врач, с которой Никита успел сдружиться, сослалась на бирманца, который тоже летел на корабле, и пошутила, что, мол, пассажиры как на подбор. Как ни удивительно, но Никита ни разу не видел бирманца. Кэтрин объяснила, что тот покидал каюту и вовсе лишь по ночам – настолько он был занят какой-то научной проблемой.