Федор Метлицкий - Остров гуннов

И показала новые иконы, которые почему-то вызвали длительные моральные страдания «забороносцев» от их непонятности, и мстительное желание дать невозмутимой неформалке в морду и даже распять.

Она спокойно сказала:

– Мне мало смотреть на одно и то же, нравится необъяснимое, которое никто не выразил.

– Тебе, как ребенку, нравится покопаться в неизвестном, что там.

– Неправда, мой метод негатива высветляет суть веры. Божественные сущности становятся белыми масками, а охранители устоев почему-то видят богохульство.

Я вспомнил чувство постоянной влюбленности в тех женщин, которых встречал – они были чем-то близким, куда бросался, убегая от одиночества. Некоторые делались бесстрастными, что обозначало неизбежное их исчезновение, когда осознавали, что не могут получить то, что хотят, или у меня кончались деньги. Это не значит, что они были плохи, скорее, я не был в их вкусе. Странно, что секс можно эксплуатировать, меняя партнера и причиняя страдания. Они не шли ни в какое сравнение с Ильдикой.

Я пытался отвлечься, просматривая старые уникальные книги.

– Откуда ты их взяла?

– Их дал старый Прокл. Говорят, что когда-то просвещенные гунны унесли их из библиотек завоеванных племен.

Листая книги, я почему-то пустился в рассуждения о новых теориях фундаментального взаимодействия между энергиями материального мира, о квантах любви, которые переносятся в другого, и возникает ощущение друг друга, взаимное влияние.

Она слушала старательно. Мне показалось, что и она сделалась бесстрастной.

– Нет, это не рациональная теория науки, которая ведет в тупик, – продолжал я смущенно. – Кажется, я открыл еще одно фундаментальное взаимодействие – такое тяготение, где сила притяжения независима от материальных тел, составляющая Великую единую теорию взаимодействия. Это сила любви, особенно проявляющаяся в живых существах. Слабая энергия в космосе, действующая, когда родственные частицы любви обнаруживают друг друга, но способна к бифуркации – термоядерной реакции.

– Вот где ты витаешь! – усмехнулась Ильдика. – Зачем тебе я, земная?

Я совсем смутился.

– Это так, в тебе больше правды, чем в моих философских изысканиях.

Она успокоила меня:

– Когда я пишу, тоже об этом думаю.

Я развязал ее поясок. Она двинула плечами, и ее длинное платье упало к ногам. Под ним ничего не было. Чудесно, что здесь не носят нижнего белья. Ее тело было как у лани, что увела в рай через залив Меотиду.

Есть женщины, в которых мужчина осознает свою суть. Любовь к ним преображает сексуальное наслаждение в порыв бесконечной близости. Мы ушли в начало всего, когда только создавалась вселенная.

Я очнулся.

– У тебя кто-то был?

Она испуганно глянула.

– Я тебя тогда еще не знала!

– Ты его любила?

– Нет. Он был сильнее.

– Кто, шаньюй? – вспомнил я разговоры.

Она не хотела говорить. Да и мне было невыносимо продолжать.

Я стал бесчувственным. Кто-то до меня обнимал ее дивное тело. Горечь ревности не отменима в природе. Она связана с жизнью и смертью.

Вдруг снова пронзила боль какой-то потери. Той, что не могла вылечить любовь Ильдики.

И не смог ответить на ее вопрошающий взгляд. Она отстранилась.

– Ты любишь другую!

– Как могу любить другую, ведь я даже не помню?

Только сейчас я почувствовал, что не одинок на этом острове.

Утром, когда я уходил от нее, показалось, что из каждого дома смотрят настороженные глаза.

К обители приближалась толпа бородатых «новых гуннов» в штанах с лампасами и с плетками. Он кричали из-за ограды:

– Прокл, отдай пришельца! Он насылает порчу.

– Судить его! Наш суд самый скорый и справедливый!

– Не имам его, – повысил голос старец. – Ушел.

– Отдай по-хорошему!

«Вот и все», – замер я. Глубоко спрятанный первобытный ужас, оказывается, никуда не уходил.

Старик повернулся к стене, что-то сделал, и стена медленно сдвинулась, открыв проход. Он втолкнул меня за стену, и она закрылась.

Здесь, в просторной пещере, горели свечи, был стол и кровать.

В полутьме и неизвестности, я еще раз пытался обдумать свое положение. Как же мне нужна Ильдика! Что-то во мне изменилось. С моей амнезией, опустившей меня на эту серую землю.

Мозг – это лабиринт, где возникают или исчезают нейронные цепочки озарений, порождаемые болью любви, требующей выхода, среди заторов мертвых предрассудков ума, не переварившего чуждый мир. Я пытался заглянуть за их углы, где скрываются гениальные прозрения.

Я вел что-то вроде дневника. На самом деле применял практику «делания себя», как исихасты. Не замечая, что пишу гусиным пером, вгрызался, словно киркой, в серые пласты мироощущения, за которыми чудилась исцеляющая ясность, и мысли нагромождались, опровергая друг друга.

«В душе гунна нет драмы, потому что все его естество боится ее. Он еще не воспринимает себя как отдельную личность».

«Интересы гуннов – обдурить смерть, уходя в коллективное. Отсюда парады войск, переодевания в карнавалах, пустые споры в политике, прятанье истины, иллюзия бессмертия».

Находя верные определения, фиксировал вспышки откровений, но утром все выглядело легким, слишком личным. И вдруг все стало ясно. Озарение пришло внезапно, помимо усилий кирки. Может быть, толчок дает нечто извне: мои прозрения возникают, когда перед глазами раскрывающий безграничную близость взгляд Ильдики?

«Передо мной не мир насилия, в нем таится некая основа, духовное тело, детское и нежное, которое нельзя не любить. Это Ильдика! Разве она – не воплощение гуннской души? Это она изменила меня. Я увидел мир иным».

«Вернулось чувство близости к миру гуннов, и того, что мешает! Оказывается, я был в полосе депрессии!»

Амнезия отступила неожиданно – моя темная судорога мысли исчезла. Это был выход из сна разума. Вдруг без усилий вспомнил прежнюю жизнь.

Выплыло детство в приморском городке, у ослепительного залива. Книги классиков литературы в большой домашней библиотеке, заполонившие душу, как мой сияющий залив.

Что это? Я хотел избавиться от амнезии, вернуть сознание. И вдруг понял, как это сделать. Приоткрыть окно в голубой безграничный мир, куда устремляется все живое.

Материнским теплом

моя родина вечно у сердца,

краем, где над городом море во мгле.

Все, что было потом —

отлученье безверца,

жизнь лимитчика,

тяжесть несущего по земле.

Но всплывает родина —

средиземным своим побережьем,

Словно в ней источник один —

материнская даль…

Оттуда – трепет рождения нигде не бывалого леса, а не из корней или семени, что умирает в продлении. Туда вечно устремляется жизнь – вознесением Христа, порывом великих поэтов и музыкантов.