Федор Метлицкий - Остров гуннов

– Мне надо опираться на всех.

– Ты сам стал таким, как все. Изворачиваешься, чтобы выжить.

Теодорих раздраженно сказал:

– Кого хотите перевоспитать? Гуннов? Страну можно сделать свободной только через жестокую дисциплину. Награждать за энтузиазм, и карать за неумение и безответственность. Другого пути пока не вижу.

Я сам раньше думал так же. Но не мог отказаться от идеи, которая неизбежно возобладает в будущем.

– Почему возродилась охранка из «новых гуннов»? И во главе атаман, который преследовал нас?

– А кого брать? Гуманных и чувствительных, как вы?

– Ты же ненавидел «новых гуннов»! – возмущался Эдик. – Опять хамство, жестокость и взятки! Надо разогнать их, выжечь это место кислотой и построить полицию нравов – защитников населения.

– Придет время, – встал Теодорих. – Надо потерпеть.

Теодорих окончательно отошел от соратников, не понимающих всей глубины проблемы управления. Осталось только недоброжелательство к неповоротливым гуннам, плотно обступившим его с выражением преданности и послушания, под чем скрывается готовность предать в любую минуту. Какая тут боль за родину! Он чувствовал физически эту свинцовую нелюбовь, и страдал, не желая, чтобы выгорела душа. И в случае бунта готов был стрелять в этих тупых гуннов, думающих только о себе, а не государстве.

Ему снова захотелось тех веселых дней, где было так хорошо чувствовать себя свободным, как на утесе с «неоградными».

В нем шевельнулось отчаяние. С холодным удовлетворением смотрел в свое новое будущее – неведомую пустоту, в которой погибнет, если отдаст бразды правления: припомнят все крайние строгости, которые придется предпринять.

На нас подали встречный иск. Теперь обвиняли – в попытке измены. Передаче суверенной территории гиксосам.

– Ищут отцепиться от страны! – кричали на улицах возрожденные отряды «новых гуннов».

– Измяна!

Я так и не понимал, за что ненавидят нас?

Понятно, власть не потерпит сепаратизма и отставленности себя от общественных процессов. Олигархи теряют огромный лакомый кусок территорий влияния. А что большинство спрятавшихся в своих семейных норках «личностей»? Боятся лишиться куска хлеба из-за возможной бузы?

Конечно, страх их не безоснователен. Мы действительно мечтаем о другом устройстве жизни.

И футуромир – против всех обычаев, предрассудков и верований большинства населения.

Центральную усадьбу Свободной зоны подожгли с четырех сторон. Наш дом заполыхал сразу. Мы бегали чумазые от копоти и обезумевшие.

Все увидели поселенцев-писарей внутри охваченного огнем дома, они страшно кричали, пока жар добирался до остова их жизни, и скоро крики замолкли, только догорал столб пламени. Я напоролся на стену огня, и опаленный, плакал.

После того, как стемнело, мы, обессиленные, собрались в большом аскетическом амбаре, похожем на дом радений сектантов.

Оставшиеся до конца обращенные с суровыми лицами аскетов, в том числе привыкшие полагаться на себя гиксосы, по-крестьянски сложив усталые руки, понуро сидели на скамьях по стенам, лежали на полу в середине избы.

Зажгли свечи, в их колеблющемся свете мы еще больше походили на сектантов, принесших жертвы огню. Повторялся типичный случай – наша затравленная группа была похожа на ячейку первых христиан, со своими апостолами, если так назвать меня, человека будущего, и старейшину «неоградных» Эдекона.

– Помянем наших мучеников, – встал Эдекон, с обгоревшими волосами, когда-то волнистыми.

Мы молча преломили лепешки и выпили гунновки.

Весь вид бедного амбара выражал катастрофу, отчаяние погубленного дела, из которой вряд ли выйти.

Изредка подавленно переговаривались:

– Песьи головы отрезали свое будущее.

– Самоубийцы!

Эдекон сказал:

– Думают, что победили. Наверно, торжествуют: с проектом будущего покончено. Только над чем торжествуют? Что не стало протеста? Как они будут развиваться без протеста?

На меня смотрели, и я по привычке напрягся, чтобы показать волю идти до конца.

– Они не знают, что наше дело уже живет в гуннской душе.

– И всегда жило, – ободрился Эдик. – Разве может закончиться то, что всегда находится внутри?

Мы плакали по сгоревшим преданным помощникам, их крестьянской доброте и мужеству в среде подозрительных сородичей. В них было что-то от благородного старца Прокла.

Я вспоминал одинокое детство, озаренное заревом пожара последней страшной войны, и надежду семьи уехать на поезде куда-то вдаль, на спасительный восток. Вспоминал, как изучал историю гуннов в Александрийской библиотеке старца Прокла, и любовь Ильдики, и расположенность отрадных «неоградных», которые помогли мне не впасть в отчаяние одинокой звезды, еще несущей свой мертвый свет распыленным по хижинам и дворцам существованиям, покорным извечному року.

Думал о том, что наша общая судьба в неверном свете колеблющегося огонька существования должна сгладить все наши противоречия. Зачем спорить, когда мы делаем одно дело – сотворение жизни на этой нетвердой земле посреди бесконечного океана, и не все ли равно, какими путями идем? Конечно, хочется, как говорится, модернизации и инновации, но сколько лохматых голов гуннов, столько и путей. Почему же такая непримиримость, желание уесть один другого, и побольнее?

Моим соратникам, наверно, виделись факелы в катакомбах, светившие надеждой.

Но я был человеком из будущего – не очень предприимчивым, но опытным и упрямым, заматеревшим в неудачах. Что мне неповоротливый упрямый мир, если у меня есть мир будущего? Самое главное, здесь уже никогда не буду одиночкой. На мне лежала тяжелая, может быть, непосильная ответственность.

Где-то в уголке вселенной теплилась придушенная энергия, которая еще может вспыхнуть и разгореться ярким пламенем.

Мне нужно было отбросить слабости – я все-таки человек из иного мира! Все почувствовали мое настроение.

И тут мы увидели расписную самоходную коляску, из нее вышла труппа лицедеев в фантастических масках.

Суровая Аспазия обратилась к нам, сдерживая скорбь:

– Не думайте, что вы одни! В народе очень многие вас поддерживают!

Они привезли трагедию «Освобожденный Прометей» Эсхила.

Аспазия вышла на воображаемую арену на котурнах, в маске страдальца – титана Прометея, кто «людям помогая, сам на пытку шел» и похитил для них небесный огонь.

Насколько я знаю, этого текста не сохранилось. Каким образом он у них оказался? И роли мужчин, и даже женщин в древности исполняли только мужчины.

Она декламировала величественно, словно возвышаясь до небес. В прологе повторялось знакомое: проклятия Прометея, терзаемого стервятником, клюющим его печень, непреклонному властителю богов Зевсу, задумавшему истребить «своего» («Болезнь такая, видно, всем правителям присуща – никогда не доверять друзьям»). Кровавые разрывания живого мяса! Оглушительный провал в преисподнюю под удар молнии. Рушащиеся миры! Это была сконцентрированная боль от мирового зла.