Федор Метлицкий - Остров гуннов

– Мы должны сами решить нашу судьбу.

– Знаю. – У меня тоже запершило в горле.

Внушил ли я им то, что имел в виду под духовным центром света? Я не знал, и теперь не узнаю.

И вдруг я понял, что моя тоска здесь, на острове, – всегда была тоской по той родине, и все время мне не хватало ее. Может быть, Ильдика была из той родины, и там я найду ее и утешусь.

Порвались повторяющиеся пустые циклы однообразного круговорота истории. Наконец, открылся новый путь.

Времени не было. Я был уже там, на ступеньке лестницы у входа в тарелку. И махал рукой моим дорогим гуннам. «Прощайте! Буду помнить вас всегда». И Эдик поднимал руку, долго держал ее, и потом отворачивался, словно окончательно отрезал меня от своих обычных забот.

И тут я очнулся. Оказалось, что стоял на месте и не входил на ступеньки «тарелки».

Что же это? Отказаться от родины, куда так стремился? Что мне в этом средневековом мире, который дал мне так мало, и отнял так много?

И вот – приходится расставаться с мечтой о родине, где, наконец, отдохнет душа неприкаянного лимитчика, куда ушли родители, любовь, близкие.

Все ждали. Эдик нарочито отвернулся. Прекрасная Аспазия манерно занесла руку, и так осталась, пораженная неумолимым роком. Пан и Алепий молчали, как терпеливые крестьяне. Савел стоял в стороне, в недоумении, словно теряя что-то важное.

Земной шар повернулся стороной к теплу далекого солнца. И это не было плохой приметой для гуннов. Вселенная всегда тревожна и притягательна для живого.

Я отошел от ступеней «тарелки».

Толпа радостно взревела. Аспазия, забыв о позе обреченности, как девчонка бросилась мне на шею. Эдик был спокоен.

– Ты нам нужен! – сказал Савел, распрямляясь.

Дорогие мне гунны! Я не смог бросить вас. Это выше моих сил.

Из «тарелки» мне в руки бросили коробочку.

– Новый айфон, – сказал металлический голос. – С роумингом. Если будет опасность, позвони. Наша геологическая экспедиция изучает незнакомую землю.

«Тарелка» взмыла над океаном и пропала.

Последнее лето 13018 от Великого Похолодания.

Небо было багровым, в нем было что-то потустороннее, чего не бывает в драме человеческого существования. Мной овладело тревожное предчувствие, но я представил, что это лишь заходит солнце за край планеты, и обнажается мерцающий звездами бесконечный холодный космос. Солнце заходит и снова приходит, пока не раздуется, заслонив жаром земной горизонт, и сожжет нас и все планеты. Но это так далеко, что бояться совершенно нечего. И стало легче.

Но почему я так безнадежно смотрю в будущее, если пока хорошо во вселенной? Может быть, прозреваю, в обжитой системе гуннов нет будущего. Или боюсь за горстку моих близких людей, это ласковое пламя в сердце, что может потухнуть.

Постепенно жизнь в Свободной зоне налаживалась. Многие ушли, остались самые верные, в том числе Пан с Алепием. Пан утешал:

– Древо обкарнаешь, и то продолжает нарастать. Нищо тут скорбеть.

Алепий вздыхал:

– Люди – добрые. Все образуется.

– И те, ктоито подпалили – добри? – рычал Пан.

– Они имели какую-то важную причину. Может, боятся нас.

Усадьбу снова отстроили, она стала скромным центральным зданием правления провинциального поселения. Домики вокруг, расположенные веером по «древу жизни», сохранились, стали похожи на обычные дачи. Оказывается, это было первое в истории гуннов массовое строительство дачных поселков, – начинание, которое начало распространяться вокруг городищ всего Острова. Нашей эмблемой стал летящий рисунок Ильдики – одинокий утес, над которым парят чайки.

Неожиданно нам стал помогать новый олигарх – чмокающий губами Либерал, как я его назвал.

– Не думайте, что я против вас, – задумчиво сказал он. – Кто знает, где правда.

«Новые гунны» затаились – может быть, из страха после прилета «тарелки» из моего будущего. Если будут дергаться, то уколются неизвестно чем и откуда. Считают мня колдуном и магом из потустороннего мира. Но я знал, что они следуют за мной по пятам, и всегда был напряжен.

В детстве я жил на краю земли, у самого океана, и убегал на утесы, чтобы увидеть сияние залива. Я был «вещью в себе». Чем пристальнее смотришь, тем загадочнее «вещи в себе» вокруг. И не понимал, откуда мое беспокойство, и даже тоска по иной жизни. Не сознавая, задавал себе вопрос: кто – я? Кто – здесь? (Вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» оставлял другим). Это оказалось целой философией боли, кружащейся вокруг загадочных «Я» и «Иное». Здесь, на острове, за такие размышления сажают в клетку или на кол, а в моем мире это ключевой вопрос.

То было время «смерти автора», когда личность перестала играть роль в творчестве, и открытия стали делать коллективно. Читал почему-то философов, вызывая недоумение сверстников, и рассуждал нахватанными мыслями. В дневнике объем цитат из книг настолько превышал собственные мысли, что потом читать дневники было противно. Мир подавил меня.

Я был влюблен в конопатую девчонку и хвастался перед ней знаниями, которые принимал за свои. И она стала избегать меня. Я казался себе чопорным, отвратительным, словно надел чужую маску.

Моя особенность – я не взрослею, а как мальчик, разбираю сложную игрушку своего восточного сознания, чтобы понять, из чего она сделана.

Поиски рождают случайные пятна тени и света, свет падает то на одно, то на другое – вот это ложно, а это… и возникает озарение, словно никогда не было темных глыб осторожного приспосабливания, молчаливого отчуждения от меня гуннов, как от зараженного какой-то болезнью.

В молодости я думал, что мои редкие вознесения в близость со всем миром – это мое исключительное, бледные подобия реальности, чего ни у кого не бывает. А потом узнал об исихастах, стремившихся «заключить в своем теле бестелесное» («Лествица» св. Иоанна Синаита) и достигнуть внутреннего озарения; об индуизме, учившем «уловками» самосовершенствования впасть в нирвану. Эта идея самопознания и совершенствования бродила в великих умах прошлого.

Но странно, мои прозрения вспыхивают периодически, как спички, и гаснут, хотя уже никогда не буду самодовольным животным, пасущимся на чужих идеях. Счастливы те, кто чувствует мир цельным без мучительных поисков. И освещают своим светом тех, кто не знает, куда идти.

Поиски озарения не кончаются, а вдохновение недолговечно. Скоро наваливается что-то тупое, закрывшее горизонт, хотя бы искорку любви, и трудно вспомнить, что она есть. Странно, как неожиданно исчезает ясность, словно вся моя боль, обостряющая слух и зрение, уходит куда-то в глубину, и остается только плотская жизнь тела, заполняемая захватывающей интригой зрелищ с убийствами и преследованиями в «народных» боевиках, и шествиями, передаваемыми проектором на расстояния.