Федор Метлицкий - Остров гуннов

Она любовалась каждым зеленым листочком, каждой травинкой или цветком. Природа вызывала в ней грусть. Я же, как Иван Карамазов, безжалостно разрушал ее иллюзии: чудесный зеленый и другие цвета природы подчиняются одним и тем же законам отражения, преломления, рассеяния. Растения кажутся нам зелеными от большого количества мельчайших хлорофилловых зерен, расположенных в клетках листьев и стеблей, а сама природа – серый скелет, видный в ультрафиолетовом свете. Так видят растения животные.

– Ты смотришь утилитарно!

– Нет, я смотрю из науки будущего. Природа вызывает тоску бесконечно отвлеченным от человеческих переживаний мистическим миром. Пока не возникает дивная мысль о тонких превращениях в ней энергий космоса. Как и в нас. Это не отменяет чуда, а рождает другое.

Мне хотелось совсем не этого. Ум женщины меньше интересует мужчину, чем ее тело.

– А вот еще спасительная истина. Все живое на земле, на экзопланетах, во всей вселенной, даже какой-нибудь шишковатый краб, вцепившийся в самку, волочащую его на себе, – испытывает одно и то же наслаждение – в сексе, неукротимом порыве природы продлевать себя.

И обнимал ее.

С ней меня обычно тянуло в опасную бездну откровений. Мы спорили с ней, и острота противоречий углубляла до опасного края нашу привязанность.

– Переживания зрителем боли, отчаяния и счастья, на чем зиждется театр, не дает результата, – начинал я. – Мир еще ни разу не исправлялся.

Аспазия гордо выпрямлялась.

– Чем еще можно пронять зрителя? Как достичь глубины его совести?

Почему мне это чуждо? Я не верю, что мимолетным переживанием можно пронять человека так, что в нем откроется бездна сострадания к людям. И сам не способен к такому подвижничеству, то есть отдаче себя другим. Аспазия же была из тех, кто бросается решать чужие проблемы, не останавливая себя вопросом «зачем мне это нужно». Этого я лишен. Нет, я расположен к людям, люблю в них неведомые возможности, но ощущаю бесполезность моей помощи.

– Но в зрителе же ничего не происходит! У него падает сердце от переживаний, но как только он выходит из зрелища, они исчезают, и все становится той же скукой существования.

– Как можешь увидеть то, что в нем откладывается? Ты что, заранее все знаешь?

– Вижу, что они перенимают лишь внешнюю сторону делания добра, внушенные зрелищем или церковной службой. Делаются добренькими, пока их не касается.

– А хотя бы и так.

– Это закрывает подлинную сущность человека – процесс самопознания, открытие новых горизонтов во вселенной. Гомерова «Одиссея» – путь человека по неведомым областям мироздания.

– Это сопротивление року! Так будет всегда.

Мне было жалко ее.

– Ты застряла в сопротивлении року. Путь человечества шире и дальше – от Священного Пня и Христа до путешествия на звезды.

В конце концов, мы занимаемся одним и тем же. Я обнимал ее, ломая пышущее благородным гневом женское сопротивление.

– Может быть, ты права, – ловил ее ускользающие губы. – Кто знает…

– Нет, ты не веришь в гунна! – отбивалась она.

Мне удавалось поцеловать ее.

– Будем считать, что рок – ступень в развитии цивилизации.

Женщина – это клубок темной привязанности, в желании еще чего-то невозможного, отчего раздражается имеющимся, и страшится его потерять.

Мы по-прежнему спорили с Эдиком, он всегда оспаривал мои сомнения.

– Выдавить из себя раба человек может только сам, – говорил он. – Ты же сам об этом талдычишь. Нужно только дать ему знания.

– Нужна еще энергия самопознания, – парировал я. – Откуда ее возьмешь?

– Она рождается в нем самом. От вспыхнувшего желания свободы жить. Я верю в наш народ. Он вырвется из сковавших догматов мысли, выработанной гуннами.

– Ты всегда будешь в меньшинстве. Потому что девять десятых населения Острова не способно выйти из догматов. В догматах хорошо – тепло и спокойно.

Эдик витал в облаках, где, считал, не может заболеть.

– Можно избежать болезней и страдания, когда душа в полете. Надо жить в обители Бога.

– Ты счастливчик, гений, – восхищался я. – Но без труда самопознания – у тебя легкое дыхание. Я вот посидел в темнице, и все стало тяжелым.

О потере Ильдики я не мог говорить. Эдик отмахивался:

– У меня есть еще возможность стать гением – посидеть. Ведь все великие люди в твоем мире, как ты говоришь, сидели.

В пылу спора он переходил на стихи, и начинал завывать:

Я оттуда – из темных томящих просторов,

Из которых белые церкви взошли,

Золотыми шпилями новых настроев,

Что сейчас всемирный свет разнесли.

Я мрачно отвечал стихами, которые вышли из меня, когда сидел в смертной камере:

Схоронено мое горе,

Как Атлантида, на дно,

В глубины любви, которой

Достичь никому не дано.

Это была «битва акынов». Он негодовал:

Огромный день мой раздувает горны

Каких-то новых сил – я сумерками их,

И светел дух в инерции покорной

Обычных дел, чей груз переносим.

Его лицо, запрокинутая голова с вьющимися волосами взбадривала меня, и я снова превращался в прежнего, кого Эдик любил. И отвечал:

Я загнан в тупики – то ль моего старенья,

То ль отрезвленья, что земля – гола.

Как мутен смысл всеобщего старанья,

И зрелость – веры прежние смела.

Эдик жил где-то в эпохе Ренессанса, и не чувствовал моей постмодернистской тревоги.

Нас замучили проверками комиссии парламента.

Скоро обнаружилось, что в парламенте восседали представители охлоса – агрессивного большинства, оторванные от прежнего тяжелого труда своих сородичей, не желавшие больше возвращаться в провинции, где размахивая самострелами захватывали местечковую власть от имени государства. То есть, большинство состояло из «новых гуннов». Парламент обрел большую силу, подчинил себе военные отряды «новых гуннов», еще больше ограничивая власть шаньюя.

Странно, население выбрало в парламент самых честных, в непорочной одежде благородства и доброты, не способных сомневаться, а там оказались самые шустрые, наводящие на мысли о воровстве.

Может быть, такое происходит с древних времен, когда самые ловкие применяли выборы для того, чтобы основная темная масса избирателей, не поднимая глаз от сохи и не видя небо, могла выбирать из себя самых активных, кого предложит власть, и тут же избранники удивительно наглели. Я вспомнил узкоглазого клерка в Органе предсказаний, который заменил ушедшего в отпуск начальника, и сразу затерроризировал весь Орган, а по приходе начальника снова стал незаметным и услужливым, как все.

Нагрянула очередная уверенная в себе комиссия парламента.