Федор Метлицкий - Остров гуннов

Мне преградил путь председатель комиссии – знакомый тумбообразный атаман, обнаружив бессмертную повадку автодорожного бандита. На его халате по-прежнему блестели медальки, самостийно выданные «Движением новых гуннов».

После его нахрапа в суде и на «позоре» я воспринимал его болезненно. Мы поговорили почти дружелюбно.

– Аз различил ти още тогава, когато дошел до нас от океана подкапывать наши основы.

Я изобразил удивление.

– Подрывал основы не я, а вулкан Колоссео. Но вы устояли и перед природой.

Атаман поворотил свою бычью шею, почти добродушно.

– Все, което ние построили – твердое состояние державы. Колко энергии израсходовано за избегание волнений в нашем бедном народе! Вие же правите всичко его унищожить.

– Хотите удержать Колоссео?

Я понимал его – облаченный властью, он в усилии навести порядок сжег в себе все, что мог любить. Не моя ли это проблема?

– Ние непотопляемы. Воскресаем от пепела, как феникс.

Никогда моя откровенность не была такой сладостной.

– И всегда вас ненавидят.

Глаза членов комиссии мерцали. Мне показалось, им было приятно, что его отбрили.

– А твоя-то утопия вечно губится.

Я молчал, не мог возразить ему. Он равнодушно отвернулся.

– Живи пока.

Я водил членов комиссии по Свободной зоне, по парку Академии, рассказывал о новинках в обучении школяров. Они что-то записывали, их внимательная учтивость была зловещей.

Безумная правда вторжения Академии Ильдики в забитые травяным существованием неповоротливые мозги населения, не похожей на все, чему учились гунны, была предметом споров в развлекательных средствах массовой информации.

Только среди слушателей Академии я чувствовал себя в безопасности, они не считали своего Учителя демоном, привыкли к чудачествам сказочника и не боялись.

Несмотря на наши беды, число слушателей Академии пополнилось. Это закончившие бурсы недоросли, в основном отпрыски жителей Свободной зоны. Есть и землячество гиксосов, заинтересованных в новых формах обучения. С помощью денег нашего покровителя Либерала удалось построить им общежитие.

Их имена притягивают какой-то магической силой, – сразу вспоминаются древние мифы, легенды и предания. Гуннар, Гурдерикс, Гундобан, Заберган, Ольдеганд, Ругилла, и явно славянские Владимứр, Мстислав, Остромысл, Солнцедар. Видно, родители верили в их прекрасную судьбу, обозначая именем свои самые интимные надежды. Это явно видно по славянским именам, и по другим, – если вы найдете перевод значения, убедитесь, что это так. Странно, но судьба, выраженная в их именах, часто исполнялась. Корни имен знает смиренный Летописец, знток бранного языка. Кстати, его самого зовут Гундульф – в переводе что-то вроде «битва волка».

Слушатели (по-местному всех обучающихся зовут «школярами» или «слухачами») – это толпа брутальных волосатых личностей, в которых постоянно играет адреналин, режущие матерную правду, любители наслаждений, замешанных на могучем влечении к тугрикам, ставшем духовным состоянием. Засевшие с детства представления наглухо закрывали подлинные состояния сознания, если таковые были. Поражало буйство их жизненной силы, как в первые дни рождения планеты. Они могли зарезать, или полюбить до самозабвения. То и дело затевали драки, нередко используя короткие шпаги, висевшие у всех на поясе. На уроках рисования они не терпели овалы, и рисовали только углы.

Отдельной группой держались эмансипированные крашеные девицы, ожидающие чего-то. У большинства в глазах я видел волнующую близость с мужчинами, замужество и тревожное состояние предстоящей участи женщин – родов, и гордую недоступность для мужского мира существ, прилетевших из нежных эмпирей. Это контингент Аспазии.

Могла ли у таких зародиться страсть к познанию?

Наладилась учеба в подготовительной бурсе при Академии. Там набралось достаточно юных оборванцев, неохотно отпущенных рыбаками – подкормиться.

Мозги у маленьких гуннов были как у наших, современных детей (хотя их спартанское детство заканчивалось в 12 лет), потому что быстро впитывали те достижения духа, которые им давали. Могу поклясться, их представления становились непохожими на средневековые. Как же быстро можно переделать живое существо, помещенное в иную, высшую среду! Правда, гуннская матерная правда способна усваиваться быстрее.

Однако они на первом же занятии стали палить в меня кусочками хлебного мякиша из тростниковых трубочек, которые у всех бурсаков были в карманах. Меня, смахивающего с лица тесто, подмывало взять ремень. А лучше, поставить на учительский стол пулемет. Наверно, я был бездарным учителем.

Но с ними было проще. Я вспомнил мою бедную умершую трехлетнюю дочку, которая делала пальчиками с ай-падом все, что нужно. Ребенок каким-то образом понимает то, что сложно для взрослых, мгновенно вникает в хитроумные задумки изобретателей «планшета», то есть более приближен ко всему новому.

В моих сказках о будущем они находили что-то, что воспринималось как естественное. Когда я вдохновенно рассказывал детям о будущем, они не то что верили, а как будто знали то, что знаю я. В них рождалась новая культура, неизвестная гуннам.

После пожара остались прежние преподаватели, профессóре, как их называли, – лучшие академические умы на Острове. Они впервые у нас получали жалованье, из средств покровителя Либерала и оплаты учебы богатыми прогрессивными родителями учеников.

Летописец, профессóре по бранным словам, не оставивший нас в горчайшие дни после пожара, исправлял язык юных матершинников, выразителей непосредственной правды с помощью мата, увлекал образностью самовитого гуннского слова, читал лекции по средневековью. Ученые монахи из бывшей обители старца Прокла читали лекции по основам христианского гуманизма, физическому и химическому устройству божественного мира, и латыни – прародительнице языков.

Эдекон учил творческому труду на практике, в садах Академии. Хотел внушить школярам благоговение перед великим замыслом Экополиса, читал стихи, которые, впрочем, радостно отложив лопаты и топоры, слушали завороженно.

Аспазия беседовала об искусстве. В сознании не должны застревать случайные убеждения, они должны выходить из души, мучительно выстраивающей систему мировоззрения. Это она позаимствовала у меня и незаметно присвоила.

Ее театр продолжал погружение наивных душ в ужасы рока, и внушал стойкость в его сжимающих челюстях. Появилась и новая трагедия. Ее смысл был уже направлен на иное – поиски себя, то есть открытие в себе близости и доверия к миру, способных не только защитить, но и сделать счастливым.

Я считался главным профессóре философии и астрономии, предсказателем-футурологом, хотя на моей родине, учась в школе и институте, из-за рассеянности все запоминал поверхностно. Мои беседы были о будущем, футурологии.