Федор Метлицкий - Остров гуннов

Несмотря на мои предчувствия, мы не думали о том, что нам грозит, и безоглядно продолжали ломать каноны преподавания. Престижным считался русский и латинский языки. Мы простодушно отбросили сам принцип обучения – обезьяньего заучивания канонов – текстов Аристотеля, Аверроуса и других, на которых зациклилась церковь, формул и текстов разных дисциплин, что неизменно вело на дорогу зубрежки и страха палочного контроля в виде экзаменов. Убрали ординарное (обязательное) образование, заменив его на экстраординарное (необязательное).

Не использовались существующие учебники – зачем? Особенно история. Люди пишут ее, чтобы повторять те же ошибки, потому что история всегда ангажирована. Нельзя создать единый учебник в средневековом обществе, где действуют одни вожди и полководцы, занятые вытаскиванием друг из-под друга лакомых кусков, манящих богатствами и возможностью влияния. Для меня та история правильна, которая улавливает боль рождения новой эпохи, ясно открывающейся при взгляде из космоса. Мы создавали историю семей слушателей, которая складывалась в некую правдивую историю гуннов.

Студенты не изучали какие-то определенные науки. Мы решили обучать не «семи свободным искусствам»: грамматике, риторике, диалектике (умению мыслить), музыке, арифметике, геометрии, астрономии, философии натуральной, моральной и метафизической. Учили с помощью этих искусств. То есть, предметы оставались, но синтезировались в одну проблему: «Кто – здесь?», «Зачем – мы?», «Куда мы идем?».

Я понимал обучение так: оно состоит в переходе за горизонт привычных представлений, за ними уже нет ни отдельных дисциплин, ни кропотливого заучивания, а только творческий поиск, горькие провалы или радости открытий. Тогда все направления науки и культуры будут освоены семимильными скачками.

Вот только как открыть фонтан в беспривязных юнцах?

Основным был диспут, где применялся не привычный метод доказательств pro et contra, sic et non (за и против, да и нет), а метод, так сказать, озарения. Чтобы достигнуть прозрения, применялись разнообразные «уловки» для вхождения в суть проблем. Забывались различия между магистрами и школярами, искали истину вместе.

Экзамен был только устный, для определения достигнутого духовного уровня студента, не цепляющегося намертво за букву в страхе наказания.

Принцип диспутов и бесед в рощах Академии имел исторический шанс. Такой вид обучения был знаком со времен Платона, еще не так давно система свободных диспутов существовала в обучении гуннов. Споры сопровождались криками до хрипоты, пинками и кулачными драками, до ненависти противоборствующих сторон, и даже преподаватели могли получить по морде. При этом над головой густел черный дым матерной правды. Так, что мы были в струе их преподавания, правда, древнего, еще не вытесненного рамками государственной идеологии.

Учение облегчалось тем, что у наших школяров не было никаких убеждений. Наиболее благоприятное состояние их мозга – постоянный отдых. Утомительное это занятие – настоящая работа мысли, напряженно думать над сложным текстом, из которого возникают догадки и озарения. В общежитии они распевали студенческую песенку, которую перевел Летописец:

Сладко нам безумие!

Гадко нам учение!

Юность без раздумия

Рвется к развлечению!

Быстро жизнь уносится,

Предана учению!

Молодое просится

Сердце к развлечению!

Правда, были старательные – смиренные зубрилы, держащиеся в стороне от слишком рискованной компании.

Глядя на безумных школяров, я понял, почему неискоренима палочная система обучения и экзаменов наподобие ЕГЭ в моем мире. В истории не было другого способа добиться результата, кроме порки. Ибо чертова природа не дала сознанию дара изначальной ясности и энергии познания. Неужели это неизбежно – традиция учить, идущая еще с древних времен Рима, средневековых зубрежек или китайских «чиновничьих экзаменов»? С натаскиванием на запоминание ненужных дат и биографий героев истории. С воспитанием лжецов и халявщиков, пользующихся шпаргалками. Не могут зажечь в них факел! Чтобы дети сами кидались на знания, стремясь понять себя и мир. Настоящих учителей всегда не хватало в истории.

Для начала мы одели школяров в фирменную одежду Академии – бордовую куртку без рукавов, с поясом, куда крепилась шпага, белые лосины и туфли с загнутыми носами. На голове красовалась бордовая шапочка с пером и эмблемой утеса, нарисованной летящей кистью Ильдики. Они сразу стали гордиться своей формой.

Занятия в Академии происходили в отстроенном сарае-храме, где было светло от больших цветных окон, или в музее, изображавшем старинное городище, обнесенное острыми кольями, или на воздухе в рощах парка.

Здесь не было четкой границы между профессóре и учениками, которые тоже могли получить дипломы бакалавров и даже магистров.

Вначале споры были сумбурными. Ученики любили диспут «О чем угодно» (disputatio de quodlibet), выбирали темы: «Зачем застилать кровать, если можно просто набросить покрывало?», «Как получается, что упражнения (поединки и турниры) укрепляют физическую силу?», «Являются ли пришельцы ангелами или демонами?»

На последнее я отвечал:

– Посмотрите на меня – похож на демона?

– Няма. Но имаш волшебную коробочку для моментального разговора с всички сторонами света!

Я сразу брал задушевный тон в беседах с лохматыми слухачами, как бы в едином ощущении с ними.

– Вы, ведь, чего-то хотите? – спрашивал я их.

– Жить. Да буде сытыми. Да глядеть позоры. Любить момзелей.

– Хорошо, получили. А дальше? Мало быть сытыми.

– А защо дальше?

Действительно, зачем? Они еще целиком погружены в солнечный ток жизни, в вечно манящий океан, где поражает ржавый пароход, засевший на подземной скале, и на берегу волшебные дары – ребра остатков кораблей, и чудесные цветные камни гальки и ракушки.

Нужно ли возбуждать в чистых юношеских головах иные желания, дать ощутить новизну неведомых миров? Они и так в них есть. Только не новизна неведомых миров других людей, среди которых они готовы шпагой прокладывать свой путь.

Как зажечь интерес к познанию подлинного себя, найти в себе любопытство к «чужим», если этого никто не хочет, и даже недоумевает, зачем? Это все равно, что переплюнуть историю.

Гунн еще исторически не умел, или ленился вникать в смысл слипшихся пластов предания и веры. Они вросли в мозг, вот почему гунны так самоуверенны, находясь в состоянии знания истины. Им смешны отклонения от их знания, куда шагает история гуннов, или сострадание абстрактным «чужим». Зачем им это?

Я успел заметить, что у гуннов только еще пробивалась индивидуальная личность, правда, эгоистическая, которой способствовали торговля, купечество и ростовщичество. Вера в жестокого Господа Мира не позволяла выйти за пределы ритуала. Слишком страшно было ворошить его, идти поперек всеохватной веры. Ужас стать отщепенцем-богохульником, караемым костром или темницей. Доминирование теологии и языка преданий, эпистолярно-почтовый характер средств информации, слабое развитие связи «живых теней», – закрывали горизонт будущего. Они не знают того «информационного общества», в которое я не так давно был погружен, коллективных форм производства знания. Правда, я подозревал, в конце концов мое общество тоже возвращается к тому же состоянию «смерти автора», то есть личности.