Владимир Зенкин - Город Зга

Один дед с баяном смотрелся бодрей остальных, вероятно, лишь потому, что несколько раз доставал из баянного футляра бутылку и плотно прикладывался к ней. На сей раз, он достал уже сам баян, накинул ремни на плечи, развернулся в проход меж сиденьями и принялся за негромкие переборы.

Затем низким, изрядно подсевшим баритоном запел незнакомую, возможно собственной выпечки, песню о матросской дружбе, суровых походах, северных льдах и о неверной девушке, не дождавшейся моряка. Баянист раскачивался в лад музыке, манерно вскидывал голову; играть он умел и голосом владел неплохо.

Я с пустым интересом смотрел на него. Мне вдруг показалось, что облик его стал нечётким, расплывчатым. Я проморгался, тряхнул головой — может, в сон сморило? — нет. Какая-то зыбкая прозрачная пелена обволокла баяниста. Я перевёл взгляд на других пассажиров — то же самое. Что-то случилось с воздухом вокруг них, он словно стал густым, вязко-текучим, как сироп. Я повернулся к своим спутникам — они выглядели, вроде, нормально, может быть, потому, что были ближе…

Одновременно изменились звуки: голос певца и музыка отдалились, стали глухими, невнятными, шум дождя сделался вовсе неслышимым.

— Что происходит? — обеспокоилась Вела. Я с трудом разобрал её голос, хотя она сидела рядом.

— Хотел бы я знать… Вы себя-то как чувствуете?

— Не слышно ничего, говори громче, — крикнул Пенёк.

— Как чувствуете себя?

— Пока ничего, — ответила Вела.

— Что с ними? — показал Лёнчик на пассажиров, Они как-будто размываются воздухом.

— Размываются, — прокричал я, — Верней, смываются. Только не воздухом.

— А чем? — удивился Лёнчик. В глазах его не было и тени испуга — все испуги уже истратились на грозу, осталось только азартное любопытство.

— Чем? Временем. Что-то случилось со временем.

— Боже мой! — воскликнула Вела, — Смотрите! Они… они старятся.

С пассажирами творилось неладное. Все, кроме деда-баяниста, сидели к нам спинами, мы почти не видели их лиц. Но и без лиц было ясно, что возраст их стремительно увеличивается.

Три благообразные старушки усыхали на глазах, сгорбливались, их деревенские блузочки становились, им велики, складками свисали с узеньких плеч.

Непостижимым образом постарели двое мужчин с «дипломатами». Один из них, который одалживал Пеньку газету, за несколько минут стал совершенно лысым, редкие волосы топорщились на затылке и над ушами, макушка, отсвечивала гладкой слоновой костью. Сосед его волос не утратил, но сделался сплошь седым, похудел, ссутулился, пригнутый какойто болезнью.

Крепкий, неунывающий дед-баянист превращался в дряхлого, немощного старца. Его аккуратно подстриженная рыжая борода сделалась бесформенной, клочковатой, белесой, как пакля, глаза выцвели, потеряли блеск и мысль. Баян сполз у него с колен, он с трудом свёл меха, дрожащими руками поставил его на пол.

Впереди, в зеркале мы увидели бородатое лицо здоровяка-водителя; бывшего здоровяка: болезненно располневшее, обрюзгшее, с сизыми мешками под глазами.

Компания молодых ребят и девчат в считанные минуты проскочила своё взросление — вместо девушек сидели дородные растрёпанные женщины, вместо парней — обросшие, потёртые жизнью мужики возрастом за сорок. Большим неудобством для них было то, что одежда их осталась прежней и всем была очень мала, а на женщинах вообще расползалась по швам.

Всё это происходило перед нашими глазами в густом, извивно подрагивающем воздухе-желе и похоже было на галлюцинацию, бред, виденье. Но это было реальностью. Не могли мы все враз галлюцинировать. Пассажиры, по-всему, были живыми людьми. Искусственно материализованными неясно, как и зачем, но живыми, чувствующими. Поэтому реагировали они на всё, как живые.

Вряд ли понимали они, что происходит, отчего происходит, но происходящее было для них тяжко, страшно.

Они двигались медленно, в больном оцепененьи, может быть, мы просто так их воспринимали. Они оглядывались, вставали с мест, поворачивались друг к другу, о чем-то спрашивали друг друга, что-то говорили, кричали, плакали от страха, от непонимания. Мы почти не слышали звуков, лишь невнятный шум, шелест. Кто-то полез в кабину к водителю, наверное, выясняя, куда он их привёз. Кто-то беззвучно стучал кулаками по стеклу. Кто-то пытался выбить ногой переднюю дверь, но дверь не поддавалась. Кто-то пытался открыть люк на крышу, но безуспешно.

Мы сидели вчетвером на заднем сиденьи, отделённые от остальных полутора — двумя метрами пространства… отделенные прозрачными сгустками воздуха-оборотня… отделённые границей — расколом несовместимых времён. Но их страх передался нам.

Я оглянул побледневшие лица своих спутников — только побледневшие — изменения, происходящие с пассажирами, слава Богу, не коснулись нас. Надо выбираться отсюда. Ничем хорошим это не кончится. Необходимо открыть заднюю дверь: включить открыванье дверей в кабине водителя. Но идти к водителю через весь салон, через то, что в нём совершалось у меня не хватило духу. Да и работает ли сейчас в автобусе открыванье дверей? Скорей всего нет, как и всё остальное. Просто отжать створки. Пенёк поможет. Я повернулся к Пеньку, кивнул на дверь, он сразу понял.

В это время одна из старушек странно скособочилась и упала на пол в проход. Мы увидели её лицо — обтянутую иссохшей кожей старческую маску с остановившимся взглядом вверх. Через минуту умерла другая старушка. Она не падала, просто ткнулась лобиком в спинку переднего сиденья и так застыла. Время третьей старушки ещё не пришло. Она оказалась между своими мёртвыми подругами: одной, сидящей у окна, другой, лежащей в проходе. Она мерно покачивалась взад-перёд утлым тельцем, вздёргивала головой, очевидно, уже тронувшись рассудком.

Затем отдал Богу душу дед-баянист. Его борода совсем поредела, поблекла, лицо стало корявым, как дубовая кора и почти таким же тёмным, слепые крапины зрачков, утонули в глазницах. Задыхаясь, беспомощно хватая воздух губами, он сполз с сиденья на пол, попытался подняться — не хватило сил, уронил голову на свой стоящий рядом верный баян и в таком положении замер.

Остальные глядели на умирающих в скорбном ужасе-недоуменьи.

Мы с Пеньком, поднатужились, отжали створки двери, перекосив их, заклинили. Выход был свободен. Схватив рюкзаки, мы поспешно покинули автобус. Снаружи по-прежнему шёл дождь, но уже не тот ливень, что раньше — мелкий, холодный, иссякающий.

Мы отошли на приличное расстояние, оглянулись на автобус.

В открытой двери стоял мужчина — один из бывшей юношеской компании, рыхлый верзила с густой гривой волос, со всклоченной бородищей, с расширенными от бессмыслья-непониманья глазами; стоял, мучительно напрягшись, наклонясь вперёд, но не выходил. Не мог выйти. Он что-то кричал нам, какие-то слова вылетали из его перекошенного рта: ругательства? проклятья? призывы? умоленья о помощи? Мы ничего не слышали. Неведомая сила держала их всех там внутри.