Урсула Ле Гуин - Слово для «леса» и «мира» одно

— Нет. Потому что она к ним не способна. Одиночная клетка способна только механически реагировать на раздражитель при стимулировании. И все. А вы постулируете, что отдельные арбориформы — это «клетки» своего рода мозга, Маннон?

— Не совсем. Я просто указываю, что они все взаимосвязаны — и узлами на корнях, и вашими зелеными эпифитами в ветвях. Связь немыслимой сложности и протяжения. Ведь даже у травоформ в прериях есть такие же сочленители корней, не так ли? Естественно, я знаю, что восприятие, как и интеллект, нематериально. Его нельзя ни отыскать в клетках мозга, ни выделить из них. Это функция системы клеток. Это, в определенном смысле, связь, состояние связи. Оно не существует само по себе. Я этого и не утверждаю. Просто мне кажется, что Осден, возможно, сумел бы дать описание.

И Осден заговорил, словно под гипнозом:

— Восприятие без органов чувств. Слепое, глухое, без нервов, недвижимое. Что-то вроде реакции раздражения на прикосновение. Реакция на солнечное тепло, свет, воду и химические вещества в почве у корней. Ничего, что могло бы дать представление о животном сознании. Бытие без сознания. Ощущение бытия вне объекта или субъекта. Нирвана.

— Так почему же вы воспринимали страх? — тихо спросила Томико.

— Не знаю. Я не в состоянии понять, как могло возникнуть улавливание объектов вовне, чего-то другого: реакция вне осознания… Но несколько дней ощущалась тревога. А потом, когда я лежал между двумя деревьями и моя кровь была на их корнях… — Лицо Осдена сверкало каплями пота. — Оно стало страхом, — почти взвизгнул он. — Только страхом!

— Если бы такая функция существовала, — сказал Харфекс, — она была бы неспособна реагировать на самодвижущуюся материальную сущность, находящуюся вне ее реальности. Она столь же неспособна объять нас, как мы «объять» бесконечность.

— «Безмолвие этих бесконечных пространств ввергает меня в ужас», — процитировала Томико. — Паскаль объял бесконечность. Через страх.

— Лесу, — заметил Маннон, — мы можем представиться лесными пожарами. Ураганами. Опасностью. Все, что быстро движется, опасно для растения. А отсутствие корней должно ужасать полнейшей своей чуждостью. Если же это — сознание, то, вполне вероятно, оно могло обнаружить Осдена, чье сознание открыто для соприкосновения с любыми другими сознаниями, пока он не теряет свое. А Осден лежал, терзаясь болью, испытывая страх, в его пределах. Собственно, внутри него. И не удивительно, что оно было охвачено страхом…

— Не «оно», — возразил Харфекс. — Тут нет живого существа, огромного чудища, личности! В крайнем случае тут может быть только функция…

— Тут только страх, — сказал Осден.

Некоторое время все молчали, прислушиваясь к безмолвию снаружи.

— Значит, вот что я чувствую все время у себя за плечами? — растерянно спросила Дженни Чон.

Осден кивнул.

— Вы все это чувствуете, хотя и глухи. Хуже всего Эскване, потому что у него есть некоторая способность к эмпатии. Он мог бы проецировать, если бы научился, но он слишком слаб и, больше чем медиумом, ничем не станет.

— Послушайте, Осден, — сказала Томико, — но вы же умеете проецировать. Так спроецируйте этому там… лесу… страху, что мы не причиним ему вреда. Поскольку оно обладает… или является каким-то воздействием, которое преобразуется в то, что мы ощущаем как эмоцию, то не могли бы вы преобразовать обратно? Дать понять, что мы безобидны, что мы друзья.

— Хайто, вы должны знать, что проецирование фальши исключено. Нельзя передать то, чего нет.

— Но мы же ничего дурного не замышляем, мы друзья!

— Да? А в лесу, когда вы меня подобрали, вы испытывали дружеские чувства?

— Нет. Только ужас. Но он же был его — леса, растений, а не мой!

— Какая разница? Чувствовали вы только это. Неужели вы не понимаете, — Осден раздраженно повысил голос, — почему мне неприятны вы, а я неприятен вам? Неужели вы не понимаете, что я ретранслировал каждую негативную или агрессивную эмоцию, которую вы испытывали ко мне с момента нашего знакомства? Я возвращаю вашу враждебность с лихвой. Чтобы защититься. Как Порлок. Но это действительно самозащита. Это единственный способ защититься, который мне удалось выработать взамен прежнего — полного отгораживания от всех других. К несчастью, он создает замкнутый круг, сам себя питающий и самоукрепляющийся. Ваша первая реакция на меня была инстинктивной антипатией к калеке. Теперь, естественно, она перешла в ненависть. Неужели вы не понимаете, о чем я говорю? Сейчас сознание-лес проецирует только ужас, и единственное, что я могу послать ему в ответ — тоже ужас, потому что, подвергаясь ему, я способен испытывать только ужас!

— Так что же нам делать? — спросила Томико.

— Перенести лагерь, — тотчас ответил Маннон. — На другой континент. Если там есть растительные сознания, они заметят нас не сразу — вот как это. А может быть, и вовсе не заметят.

— Это принесет большое облегчение, — неуклюже заметил Осден.

Остальные смотрели на него с новым любопытством. Он раскрылся, и они увидели его таким, каким он был — человеком в ловушке, беспомощным. Возможно, подобно Томико, они увидели, что сама ловушка — его вызывающий и жестокий эгоизм — была сотворена ими, а не им. Они соорудили эту клетку и заперли его в ней, а он, как обезьяна за решеткой, швырял в них мусором между прутьев. Если бы при первой встрече они предложили доверие, если бы они были настолько сильны, что предложили ему любовь, каким бы он им показался?

Ни один из них не сумел подняться на такую высоту, а теперь было уже поздно. Будь Томико дано время, дано уединение, быть может, ей удалось бы создать между ними созвучие чувств, резонанс доверия, гармонию. Но времени не было: их дело не могло ждать. Для сотворения такой огромности не хватало простора, им осталось обходиться симпатией, жалостью — мелкой разменной монетой любви. Ей даже такая малость дала силы, но ему этого было далеко недостаточно. Она читала в его лишенном кожи лице яростное возмущение их любопытством — и даже ее жалостью.

— Пойдите прилягте, рана опять закровоточила, — сказала она, и он послушался.

Утром они упаковали все оборудование и все свои вещи, ангар и барак из затвердевшей пены растопили, включили обычный двигатель «Гама» и обогнули половину Мира 4470, пролетев над красными и зелеными протяжениями суши, над множеством теплых зеленых морей. Для посадки они выбрали отличное место на континенте Г — прерию, двадцать тысяч квадратных километров колышущихся под ветром злакоподобных. В радиусе ста километров от лагеря не было ни единого леса, ни единой рощи или одинокого дерева. Травоформы располагались крупными колониями строго одного вида, практически не соприкасавшимися, если не считать крохотных вездесущих сапрофитов и спороносителей. Люди нарастили холомельд на каркасы и к вечеру тридцатидвухчасовых суток уже расположились в новом лагере. Эсквана все еще спал, Порлок все еще был в оцепенении, вызванном транквилизаторами, но остальные чувствовали себя бодро. «Тут есть чем дышать!» — повторяли они.