Урсула Ле Гуин - Слово для «леса» и «мира» одно

Едва ее подошвы коснулись дерна, как Томико расстегнула кобуру, но, поглядев на Харфекса, который был безоружен, пистолета не вынула. Однако ее рука то и дело тянулась к нему. Как только они отошли на несколько метров от медлительной реки цвета крепкого чая, все звуки исчезли, а солнечный свет померк. Толстые стволы отстояли друг от друга довольно далеко через почти равные промежутки, ничем почти не различаясь. Их покрывала мягкая гладкая или губчатая кора — серая, зеленовато-бурая, просто бурая. Стволы оплетали лианы, напоминавшие канаты, и облепляли эпифиты. Их густые крупные блюдцеобразные листья смыкались в сплошной ярус толщиной метров двадцать-тридцать. Земля под ногами пружинила, как матрас, и ее сплошь покрывали узлы корней и крохотные выросты с мясистыми листьями.

— Вот его палатка, — сказала Томико и содрогнулась от звука собственного голоса среди гигантского скопления безголосых. В палатке лежали спальник Осдена, книги, ящик с пищевыми припасами. «Нам надо бы кричать, звать его», — подумала она, но даже не предложила этого. И Харфекс тоже. Они начали описывать круги, постепенно удаляясь от палатки и стараясь не терять друг друга из вида среди колоннады стволов и тяжелого сумрака. Томико наткнулась на распростертое тело Осдена метрах в тридцати от палатки, привлеченная белым пятном валяющейся рядом записной книжки. Он лежал ничком между корнями двух могучих деревьев. Голова и руки у него были в крови — и запекшейся, и алой, еще сочащейся.

Рядом с ней возник Харфекс. Бледная кожа хейнита казалась в сумраке совсем зеленой.

— Мертв?

— Нет. Его ударили. Сзади. И не один раз! — Пальцы Томико осторожно ощупывали окровавленную голову — виски, затылок, темя. — Каким-то оружием или орудием… Но кость как будто цела.

Когда они перевернули Осдена на спину, собираясь его поднять, глаза у него раскрылись. Томико наклонилась почти к самому его лицу. Его бледные губы извивались. Ее обуял смертельный страх. Она пронзительно вскрикнула — один раз, и два, и три… Потом, шатаясь, спотыкаясь, кинулась в жуткий сумрак. Харфекс схватил ее. От прикосновения его рук, от звука его голоса ей стало чуть спокойнее.

— Что? Что случилось? — повторял он.

— Не знаю, — всхлипывала она. Удары сердца все еще сотрясали ее тело, в глазах мутилось. — Страх… такой… Меня охватила паника. Когда я увидела его глаза.

— Мы в очень нервном состоянии. Не понимаю причины…

— Я уже ничего. Побыстрее. Надо скорее отвезти его в лагерь!

С какой-то бестолковой спешкой они донесли Осдена до реки, обвязали веревкой под мышками и втащили в реаверт. Он болтался, как мешок, поворачиваясь вправо-влево над плотным морем листьев. Едва уложив его, они взлетели. Через минуту под ними была уже открытая прерия. Томико поймала пеленг и глубоко вздохнула. Ее глаза встретились с глазами Харфекса.

— Я была в таком ужасе, что чуть не потеряла сознание. Ничего подобного я раньше не испытывала.

— Я тоже… испытал иррациональный страх, — сказал хейнит. И действительно, вид у него был ошеломленный и постаревший. — Не такой сильный, как вы. Но столь же беспричинный.

— Это случилось, когда я дотронулась до него, поддерживала за плечи. На секунду к нему как будто вернулось сознание.

— Эмпатия?.. Ну, будем надеяться, он расскажет нам, чьему нападению подвергся.

Осден, весь в крови и грязи, словно сломанная кукла полусвисал с заднего сидения, на которое они почти бросили его, торопясь выбраться из леса.

В лагере царила такая же паника. Неуклюжая жестокость нападения казалась зловещей и непонятной. Харфекс по-прежнему решительно отрицал наличие животной жизни на планете, и они принялись создавать в своем воображении мыслящие растения, чудовищных растительных хищников, владеющих телекинезом. Латентная фобия Дженни Чон перешла в острую фазу, и она была способна говорить только о Черных Эго, которые неотступно следуют за людьми. Ее с Оллеру и Порлоком сразу же отозвали в базовый лагерь; больше никто не изъявлял желания вести полевые наблюдения.

Осден потерял много крови за те три-четыре часа, пока его искали, у него было легкое сотрясение мозга, и он находился в полукоматозном состоянии. Когда шок прошел, поднялась температура, и он несколько раз звал «доктора» жалобным голосом: «Доктор Хаммергельд!..» Когда через двое долгих суток сознание вернулось к нему полностью, Томико позвала в его закуток Харфекса.

— Осден вы можете сказать нам, кто на вас напал?

Бесцветные глаза взглянули мимо Харфекса.

— Вы подверглись нападению, — мягко сказала Томико. Этот бегающий взгляд был противно-знакомым, но она, как врач, сочувствовала тем, кто нуждался в ее помощи. — Возможно, вы пока не помните. Вы подверглись нападению. Вы были в лесу…

— А! — вскрикнул он, его глаза заблестели, лицо исказилось. — Лес… в лесу…

— Что в лесу?

Он ловил ртом воздух. Потом его лицо приняло почти нормальное выражение и через несколько секунд он ответил:

— Не знаю.

— Вы видели, кто на вас напал? — спросил Харфекс.

— Не знаю.

— Но вы же вспомнили!

— Не знаю.

— От этого может зависеть жизнь нас всех. Вы должны сказать нам, что видели!

— Не знаю, — пробормотал Осден, всхлипывая от слабости. У него не хватало сил скрыть, что он знает ответ, но он не отвечал.

Порлок в нескольких шагах от закутка посасывал усы цвета соли с перцем, стараясь расслышать, что там происходит.

Харфекс наклонился над Осденом и сказал:

— Нет, вы ответите…

Томико пришлось встать между ними, и Харфекс мучительным усилием воли взял себя в руки. Он молча прошел в свою кабинку, где, без сомнения, принял двойную или тройную дозу транквилизаторов. Остальные разбрелись по большому бараку — длинной общей комнате с десятью спальными закутками. Они молчали, но вид у них был угнетенный и настороженный. Как всегда Осден даже теперь держал их под своим влиянием. Томико поглядела на него в приступе ненависти, обжегшей ей горло, словно желчь. Этот чудовищный эгоцентризм, питавшийся чужими эмоциями, этот абсолютный эгоизм был хуже любого самого страшного уродства плоти. Подобно ущербному эмбриону он не должен был родиться. Не должен был жить. Должен был сразу погибнуть. Почему его голова не раскололась надвое?

Он лежал перед ней, распластанный на постели, белый, руки беспомощно вытянуты, бесцветные глаза широко открыты, из их уголков катятся слезы. Он попытался отодвинуться.

— Не надо, — произнес он слабым хриплым голосом, стараясь приподнять руки, словно защищая голову. — Не надо!

Она села на складной стул рядом с койкой и немного погодя положила ладонь на его руку. Он хотел было отодвинуться, но у него не хватило сил.