Урсула Ле Гуин - Слово для «леса» и «мира» одно

Между ними воцарилось долгое молчание.

— Осден, — прошептала она. — Мне стыдно. Очень. Я желаю вам только хорошего. Позвольте мне желать вам хорошего, Осден. Я не хочу причинять вам вред. Послушайте, я поняла. Это был кто-то из нас. Ведь так? Нет, не отвечайте — скажите только, что я ошибаюсь. Но я не ошибаюсь. И на этой планете есть животные! Целых десять. Мне все равно, кто. Это ведь неважно, правда? Это ведь могла быть и я — минуту назад. Я сознаю, но не понимаю почему, Осден. Вы не представляете себе, как трудно нам понять… Послушайте… Будь это любовь, взамен ненависти и страха… Любви никогда не бывает?

— Нет.

— Но почему? Почему никогда? Неужели все люди так слабы? Ужасно. Ничего, ничего, не тревожьтесь. Лежите тихо. Ведь сейчас это же не ненависть, ведь так? По меньшей мере, сочувствие, участие, доброжелательность. Вы же ощущаете это, Осден? Вы это ощущаете?

— Среди… разного другого, — произнес он еле слышно.

— Шумы моего подсознания, наверное. И всех остальных — там… Послушайте, когда мы нашли вас в лесу, я попробовала перевернуть вас, а вы почти очнулись и внушили мне панический ужас. На минуту я обезумела от страха. Я ощутила страх, который вызвала в вас?

— Нет.

Ее ладонь все еще лежала на его руке, а он совсем расслабился и постепенно погружался в сон, как человек, измученный болью, когда она его наконец отпускает.

— Лес… — пробормотал он. Томико с трудом разобрала это слово. — Страх…

Она не спросила, о чем он говорит, и, не отнимая руки, следила, как он засыпает… Она знала, какие чувства испытывает, и потому знала, что испытывает он. Сомнений у нее не было: существует только одно чувство — одно состояние — которое вот так, за единое мгновение, способно вывернуться наизнанку, сменить знак с минуса на плюс, или наоборот. В великохейнском языке любовь и ненависть вообще обозначаются одним словом — онта. Естественно, она не влюбилась в Осдена. Это иное чувство. Онта — вот что она к нему испытывает. Ненависть, сменившую знак. Она сжала его руку, и между ними словно проскочила искра — сильнейший электрический разряд… Так вот почему он избегал всяких прикосновений. Во сне анатомический рисунок мышц вокруг его губ разгладился, и Томико увидела то, чего никто из них еще ни разу не видел: по его лицу скользнула слабая улыбка. Скользнула и исчезла. Он продолжал спать.

Здоровье Осдена было крепким: утром он уже сидел на постели и попросил есть. Харфекс рвался расспросить его, но Томико не дала. Она завесила дверь закутка полиэтиленом, как часто делал сам Осден.

— Это правда экранирует вашу эмпатическую восприимчивость? — спросила она, и он ответил суховатым тоном, который они теперь приняли между собой.

— Нет.

— Значит, это просто предостережение, чтобы вас оставили в покое?

— Отчасти. Но в большей степени самовнушение. Доктор Хаммергельд считал, что экранирует… Возможно, он был прав.

Любовь была — когда-то. Обезумевший от ужаса ребенок захлебывался в бушующих валах эмоций, которые испытывали взрослые вокруг. Ребенок тонул, и один человек его спас. Один человек научил его дышать, жить. Он получал все — защиту, любовь — от одного человека. Только он — Отец-Мать-Бог, и больше никого.

— Он еще жив? — спросила Томико, думая о невероятном одиночестве Осдена, о странной жестокости великого врача. И вздрогнула, услышав вымученный, дребезжащий смешок.

— Он умер по меньшей мере двести пятьдесят лет тому назад, — ответил Осден. — Вы забыли, где мы находимся, координатор? Мы все расстались с нашими близкими навсегда…

За полиэтиленовым занавесом двигались, чем-то занимались восемь других людей в Мире 4470. Их голоса звучали тихо и напряженно. Эсквана спал; Посвет Тоу лежала под терапевтическими токами; Дженни Чон пыталась расположить светильники у себя в закутке так, чтобы не отбрасывать тени.

— Они все перепуганы, — сказала Томико с испугом. — Они придумывают и придумывают, кто напал на вас. Гориллообразный клубень, гигантский зубастый укроп, ну не знаю… Даже Харфекс. Возможно, вы и правы, не вынуждая их увидеть истину. Это будет еще хуже: потерять доверие друг к другу. Но почему мы все так неустойчивы, прячемся от правды, теряем контроль над собой? Мы действительно все безумны?

— И скоро станем еще безумнее.

— Почему?

— Здесь есть что-то… — Он сжал губы, кольцо мышц вокруг них забугрилось.

— Что-то наделенное восприятием?

— Воспринимающее.

— В лесу?

Он кивнул.

— Так что же это?

— Страх. — Лицо у него снова напряглось, он содрогнулся. — Видите ли, когда я упал, то потерял сознание не сразу. Или оно несколько раз возвращалось ко мне. Не знаю. Что-то вроде паралича.

— Вы и были парализованы.

— Я лежал ничком. Не мог встать. Лицо вжималось в мягкий перегной. Труха опавших листьев набилась мне в ноздри, запорошила глаза. Я не мог пошевельнуться, я ничего не видел. Словно ушел в землю. Погрузился в нее, стал ее частью. Я знал, что лежу между двумя деревьями, хотя не видел их. Возможно, я ощущал их корни. Подо мной в земле. Глубоко в земле. Руки у меня были в крови, я чувствовал ее; от крови труха у моего лица стала липкой. Я ощутил страх. Он нарастал. Словно они, наконец, поняли, что я тут, что я лежу на них, под ними, среди них. Нечто, порождающее в них страх и в то же время — часть этого страха. Я проецировал их страх обратно, я не мог иначе, а он нарастал, а я не мог бежать. Как и они.

Томико почувствовала холод у корней волос — включались механизмы панического ужаса.

— Они… Кто они, Осден?

— Они… оно… Не знаю. Страх.

— О чем он? — резко спросил Харфекс, когда Томико пересказала ему этот разговор. Она все еще не допускала его к Осдену, боясь подвергнуть эмпата воздействию сильных, чрезмерно подавляемых эмоций хейнита. К несчастью, это подливало масло в скрытый огонь параноической тревоги, который тлел в сознании бедного Харфекса, и он уверился, что она сговорилась с Осденом и скрывает от остальных что-то очень важное или очень опасное.

— Словно слепой тщится описать слона. Осден не видел и не слышал это… это восприятие, точно также, как и мы все.

— Но он ощутил его, милая Хайто, — сказал Харфекс, еле сдерживая ярость. — И не эмпатически. Оно явилось, оглушило его и било каким-то тупым орудием. И он даже краешком глаза не заметил, кто это был?

— Но что он заметил бы, Харфекс? — спросила Томико, а он пропустил ее многозначительный намек мимо ушей. Даже он заблокировал эту догадку. Мы боимся чужаков. Убийца — кто-то посторонний, чужой, не один из нас. Зло не во мне!

— Первый удар уложил его, — сказала Томико устало. — Он лишился сознания и ничего видеть не мог. Но когда он пришел в себя — совсем один в лесу, он испытал всеобъемлющий страх. Не собственный. Эмпатически воспринятый. Он уверен в этом. И столь же уверен, что исходил страх не от кого-то из нас. Следовательно, не все здешние жизненные формы лишены восприятия.