Урсула Ле Гуин - Слово для «леса» и «мира» одно

Харфекс смерил ее угрюмым взглядом.

— Вы пытаетесь запугать меня, Хайто. Не понимаю, для чего.

Он встал и направился к своему лабораторному столу походкой восьмидесятилетнего старика, а не сорокалетнего мужчины в расцвете сил.

Томико оглянулась на остальных. Ее охватило отчаяние. Новая непрочная, как паутинка, но глубокая их с Осденом взаимозависимость придавала ей силы, это она хорошо понимала. Однако, если даже Харфекс теряет голову, кто из остальных сумеет сохранить благоразумие? Порлок и Эсквана закрылись у себя в закутках, остальные чем-то занимались. В позах их было что-то странное. Некоторое время она не могла понять, в чем заключается эта странность, но потом сообразила, что все они сидят лицом к ближайшей лесной опушке. Оллеру, игравшая в шахматы с Аснанифойлом, передвинула свой стул так, что оказалась теперь почти рядом с ним.

Томико подошла к Маннону, который возился с клубком тонких бурых корней, и попросила его проверить, нет ли у них каких-нибудь повторяющихся особенностей. Он сразу ее понял и сказал с необычной краткостью:

— Следим за врагом, э?

— Каким врагом? Что ощущаете вы, Маннон?

Ведь он же психолог, подумала она со внезапной надеждой, и ориентируется среди неясных намеков и озарений — там, где биологи встают в тупик.

— Я ощущаю сильную тревогу с особой пространственной ориентацией. Но я не эмпат. И тревогу эту можно объяснить конкретной стрессовой ситуацией — нападением на члена экспедиции в лесу, а также общей стрессовой ситуацией — моим пребыванием в абсолютно чуждой среде, в связи с которой ассоциации, заложенные в слове «лес», создают строго определенный психический настрой…

Через несколько часов Томико разбудили крики Осдена, видимо, вызванные кошмаром. Она услышала, что его успокаивает Маннон и вновь погрузилась в собственные темноветвящиеся глухие сны.

Утром Эсквана не проснулся. Его не удалось разбудить и стимуляторами. Он цеплялся за свой сон, уходил в него все дальше и дальше, иногда что-то бормотал, а под конец свернулся в позе эмбриона, сунув в рот большой палец, и замкнулся в полной кататонии.

— Два дня — минус двое. Десять негритят, девять негритят…

Это сказал Порлок.

— А следующим негритенком будете вы! — буркнула Дженни Чон. — Пошли бы вы, Порлок, сделать анализ своей мочи!

— Он толкает нас всех в безумие, — проворчал Порлок, вставая и взмахивая левой рукой. — Неужто вы сами не чувствуете? Господи, да вы что — все глухи и слепы? Неужто вы не ощущаете, что он творит? Эманацию? Все это исходит от него, из его кабинки, из его сознания. Он толкает нас всех в безумие, проецируя страх!

— Кто — он? — спросил Аснанифойл, грозно нависая над маленьким землянином.

— Ах, его надо назвать по имени? Так Осден! Осден! Осден! Из-за чего, по-вашему, я пытался его убить? Только, чтобы защититься от него! Чтобы спасти нас всех! Потому что вы не желаете видеть, что он с нами творит. Он сорвал экспедицию, перессорив нас, а теперь вгоняет нас в безумие, проецируя на нас страх, так что мы уже не способны ни спать, ни думать. Точно мощный радиопередатчик, который вещает беззвучно, но непрерывно, и не дает ни спать, ни думать. Харфекса и Хайто он уже контролирует полностью, но остальных еще можно спасти! И я должен был это сделать!

— Сделали, но скверно, — сказал Осден, стоя у двери своего закутка, полуголый — сплошные ребра и бинты. — Я бы и сам сумел ударить себя посильнее! Черт! Не я вас запугал до исступления, Порлок, а оно там, там в лесу…

Порлок попытался кинуться на Осдена, но Аснанифойл перехватил его и без малейшего усилия удерживал, пока Маннон делал ему укол. Его уложили в постель, а он все кричал о гигантских радиопередатчиках. Через минуту снотворное подействовало, и его мирное безмолвие слилось с мирным безмолвием Эскваны.

— Ну, хорошо, — сказал Харфекс, — а теперь, Осден, расскажите нам, что вы знаете, и все, что вы знаете.

— Я ничего не знаю, — ответил Осден. Вид у него был измученный и обессиленный. Томико почти насильно усадила его, и он продолжил:

— На третий день мне почудилось, что я воспринимаю какое-то неясное беспокойство.

— Почему не сообщили об этом?

— Подумал, что свихнулся, как и вы все.

— Об этом вы тоже были обязаны сообщить.

— Вы бы затребовали меня на базу. А мне это было не по силам. Вы прекрасно понимаете, что мое включение в состав экспедиции было роковой ошибкой. Я не в состоянии находиться в тесном общении с девятью другими патологическими личностями. Я поступил опрометчиво, попросившись в Глубокую Разведку, и столь же опрометчиво поступил отборочный комитет, утвердив мою кандидатуру.

Все промолчали, но Томико увидела — и на этот раз несомненно — как дрогнули плечи Осдена и напряглись его лицевые мышцы, когда он воспринял ожесточенное подтверждение правоты своих слов.

— И вообще, я не хотел возвращаться на базу, потому что мне было любопытно. Даже и свихиваясь, как я мог воспринимать что-то эмпатически, если проецировать там было некому? И ощущения тогда скверными не были. Очень неопределенными. Неясными. Как сквознячок в закрытой комнате. Как движение, схваченное краешком глаза. И есть, и нет.

Пока Осден подчинялся тому, что они ждали его объяснений — они слушали, а потому он говорил. Он находился всецело в их власти. Если к нему испытывали неприязнь, он вынужден был становиться омерзительным; если над ним смеялись, он нелепо ломался; если его слушали, он превращался в рассказчика. Он беспомощно подчинялся требованиям их эмоций, реакций, настроений. А их было семеро — слишком много, чтобы соответствовать всем требованиям, и он метался от одной капризной эмоции к другой. Он не мог обрести гармонии. Вот и теперь, пока он говорил, а они, казалось, напряженно слушали, чье-то внимание начинало блуждать. Оллеру, например, думала, что Осден, пожалуй, по-своему привлекателен, Харфекс искал за его словами своекорыстные побуждения, мысли Аснанифойла, неспособного долго сосредотачиваться на чем-то конкретном, манил вечный покой чисел, а Томико отвлекали жалость, страх. Осден начал запинаться, терять нить.

— Я… я подумал, что это деревья… — пробормотал он и умолк.

— Только не деревья! — сказал Харфекс. — Нервная система у них отсутствует, как и у растений хейнианского происхождения на Земле. Полностью отсутствует.

— Вы не видите за деревьями леса, как выражаются земляне, — вставил Маннон с лукавой улыбкой, и Харфекс перевел взгляд на него. — Ну, а узлы на корнях, над которыми мы двадцать дней ломаем головы?

— Причем тут они?

— Узлы эти, бесспорно, соединяют корни разных деревьев. То есть обеспечивают связь между ними. Верно? Ну, а если предположить, чисто гипотетически, что вы не имеете никакого понятия о мозге животных. И вам дают для исследования один-единственный аксон или одну-единственную нервную клетку. Будет ли у вас возможность понять, что это такое? Увидите ли вы, что эта клетка способна к чувственным восприятиям?