Салли Гарднер - Червивая Луна

– Что там за стеной?

– Ничего.

– Вранье. Зачем ты мне врешь?

– Слушай, – сказал Гектор, – я же принес мяч. И хватит, ладно?

– Нет. Расскажи, что ты видел.

– Не могу.

– Почему?

– Потому. Потому что обещал, что никому не скажу.

– Кому обещал?

– Отцу, – сказал Гектор. – Я не могу нарушить обещание.

Я на него разозлился. У меня замерзли ноги, и я подумал: «Трепать-колотить, я пошел в постель».

– Стандиш, – сказал Гектор, когда я уже был у люка, – ты разве не хочешь, чтобы мы запустили ракету?

Я посмотрел на нашу ракету, покрытую папье-маше, и сказал:

– Ты думаешь, это все игра, да? Ты не веришь, что есть такая планета – Фенера. Думаешь, я все выдумал…

– Нет! Стандиш, я верю, – прервал меня Гектор. – Я верю, что самое главное, что у нас есть, – это наше воображение, и у тебя его полный мешок.

Мы сели в картонную летающую тарелку и прикрылись гладильной доской. Лунный свет полосами пробивался сквозь дыры в крыше.

– Когда-то мы жили в высоком доме, в городе Тайкер, – тихо сказал Гектор. – За нас готовили и убирали слуги. Везде пахло чистотой и деньгами. Но все это у нас отобрали, и мы оказались в седьмом секторе.

– За что?

– За то, что сделал мой отец.

– Что он сделал?

Гектор помолчал, а потом сказал:

– Тебе лучше не знать.

Тогда я сказал, что лучше запустить космический корабль прямо сейчас, пока у нас есть время. Не знаю, почему мне в голову пришла эта мысль. Пришла, и все. Мне показалось, что Гектор стоит на пороге долгого путешествия. И невыносимо было думать, что он отправится туда в одиночку.

Я проснулся с тяжелой головой, а под веки словно песку насыпали. Я вспомнил, как мы с Гектором свернулись рядышком в нашем космическом корабле, и звезды как будто проносились мимо нас. Мы взяли курс на Фенеру, а потом нас одолел сон. Сознание возвращалось по кусочку, и с каждым кусочком приходило знание, что случилось что-то страшное. Я лежал на том же одеяле, но на чердаке было пусто. Не было летающей тарелки. Не было Гектора.

Я спустился на кухню. Дед сидел за столом, обхватив голову руками.

– А где Гектор? – спросил я.

Дед не проронил ни слова. Я обошел все комнаты, искал Гектора. Лашей нигде не было. Наконец я вернулся на кухню. Дед занимался чайником.

– Где Гектор? – повторил я громче.

Дед приложил палец к губам. Потом он показал на клочок бумаги, лежавший на столе. На нем что-то было написано. Его почерк. Я знал, что там. Мне не нужны были слова, чтобы понять. Я знал, что их забрали.

Во мне поднялся крик. Дед схватил меня, и мы вместе рухнули на пол. Мы оба плакали. Дед крепко зажимал мне рот.

Этот крик все еще сидит во мне.

Дед поднял меня на ноги. Его рука продолжала зажимать мне рот. Крик все еще рвался из меня. Он вывел меня на улицу. Мы стояли под дождем в огороде.

– В доме, скорее всего, «жучки», – сказал он.

– Почему нас тоже не забрали? Почему? – проорал я сквозь его пальцы. Мои слова вернулись ко мне теплой волной, распаленные злостью. Ком в горле грозился меня задушить.

– Я не знаю, – сказал дед. – А ты знаешь?

– Нет. Да. То есть это секрет. Но в чем секрет, Гектор не сказал.

– Это хорошо. Идем, тебе пора в школу.

– Нет. Ни за что. Я никогда больше…

– Стандиш, ты должен. Ты должен.

Он отпустил меня. Меня больше ничего не удерживало на ногах. Ничего.

Слова деда тянулись за ним, как горячий воздух за падающим аэростатом. Дойдя до двери, он сказал:

– Так надо. За Гектора.

В дом я вошел, только когда промок до нитки. Дед включил радио, единственную станцию, которая позволялась нам, мелкой сошке. Сопли для тружеников Родины. Лейся, песня, на просторе.

Я пошел наверх и натянул школьную форму. Внутри меня все умерло. Рухнуло. Умерло.

Дед на кухне заварил чай. Залез в неприкосновенный запас и положил в чайник полную ложку свежей заварки. Не часто мы так делали. Ну что ж, разливай. В конце концов, всего лишь забрали твоего лучшего друга. Твоего брата. Мы сидели за столом и молча пили чай.

Дни, которые наступили после того, как забрали Гектора? Не знаю, что и сказать. Когда человека стерли, это значит, что его никогда и не было, вот в чем дело. День, ночь. День, ночь. Сплошная тоска. Не мог спать. Не мог есть. Ходил в школу. Там со мной никто не заговаривал. Никто не спросил про Гектора. Никто не осмелился. Имя стерли из журнала. Незаменимых нет. Он родился заменимым, это такая болезнь. Разве не все у нас на Родине ею больны? Кроме разве мистера Ганнела, ему взбрело в голову, что он-то особенный. Вот ведь чудозвон.

Ганс Филдер, начальник пыточной команды, оставил меня в покое. Я стал неприкасаемым.

До тех пор, пока не появился кожаный.

Помню, что после исчезновения Лашей дед с каждым днем казался все более старым, все более обеспокоенным. За нами следили. Дни сочились один за другим, как через повязку. Рана истекала болью, сколько бы «все будет хорошо» на нее не наматывали.

По вечерам мы слушали радио. Теперь, когда дед хотел что-то сказать, он писал это на листке бумаги. Словами и картинками. Свободными мы оставались только внутри своей головы. Играло радио, и мы думали, что оно заслонит от всех наши мысли.

На новых лунах Родины следы нарушали покой…

Луна… АР04… СОЛЗ… ЭЛД7.

Слова. Просто бессмысленные слова.

Скорее бы я умер.

Дед говорил:

– Стандиш, не думай о прошлом. Сделаем все, как было раньше, пока не появились Лаши.

Как было – это как? С Гектором пришел свет. Без него осталась одна тьма.

Ближе к ночи мы делали вид, будто шли спать.

– Спокойной ночи, – кричал дед в мою комнату. В которой я больше не мог спать. Мы вдвоем сидели на его постели. На улице патрульная машина билась, как оса, туда-обратно. Дед высчитал, что в полночь у обитателей этой осы наставал перерыв. Поссать, съесть что-нибудь. Тогда мы с дедом тихонько спускались на Подвальную.

До войны – не помню уже, какой, их было офигенно много, и все заканчивались победой великой Родины, – в общем, до войн дед был главным художником по декорациям в оперном театре, в первом секторе. Или тогда не было секторов? Неважно. Важно то, что когда-то, в начале войн, дед рисовал на земле самолеты. С воздуха они выглядели совершенно как настоящие. А когда та война кончилась, Родина впервые организовала лагеря перевоспитания. Деда отправили туда за то, что он рисовал самолеты. Некоторые из его друзей отказались. У других оказалось не то происхождение, не та национальность, не тот цвет кожи. Их перевоспитывать не стали. Навозникам нужно было чем-то кормить червей. А дед прошел. Еле-еле.