Евгений Касьяненко - Особая зона

– Ну, и как вам наш «кибуц»? – спросил учёный.

– Пока всё нравится. Всё. Не знаю к чему и придраться. Для журналиста это очень плохо.

Учёный снова стал хехекать.

Первая моя неделя работы в коммуне прошла в усердных трудах. Спал я, как в лучшие времена, очень мало, хотя диктатор оказался прав – уже в первый день образовалась мощная редколлегия газеты из людей пишущих, фотографирующих и рисующих. Среди них были и настоящие таланты, и просто очень интеллигентные люди, которым можно поручить составить материал на любую тему.

Первый номер газеты был воспринят на ура и мой авторитет сразу вырос. Было заявлено, что на ближайшей сессии меня почти наверняка кооптируют в Верховный Совет коммуны, так как «редактор должен в нем быть по должности», должен знать обо всем, что происходит в посёлке.

Правда, популярность газеты имела и негативную для меня сторону. Я мигом приобрёл такое количество недоброжелателей, как, наверное, никто в коммуне, исключая разве что диктатора. И только потому, что отказывался печатать «твори» некоторых авторов.

Удивительное дело – сколько же на белом свете существует людей, которые уверены: если уж они талантливы в своей области знаний, то талантливы во всем. И приходилось доказывать гениальному, без всякого преувеличения, физику, что над его банальными рифмами, типа «розы-морозы», смеялся ещё Пушкин, а его «глубочайшее» философское эссе точь-в-точь повторяет мысли, высказанные на египетской табличке в четвёртом тысячелетии до нашей эры.

С чем-то подобным я уже сталкивался в девяностые годы, когда от безденежья стал работать в одном крохотном издательстве. Мы печатали книги самодеятельных авторов на их же деньги, и никто бы не возражал, если литературное качество этих книг оказалось не очень высоким. Однако, однажды к нам обратился известный в городе хирург, профессор, и я счел для себя зазорным издать его книгу спустя рукава. Несколько ночей я просидел над его весьма неплохими стихотворениями и эссе, шлифуя их, убирая почти неизбежные и, как правило, невидимые для самих авторов логические нестыковки в текстах. Наконец, очень довольный проделанной работой, пришёл с поправленным текстом к профессору.

Меня ждал ледяной душ. Профессор вообще отказался читать правку, заявив, что книга должна быть издана так, как она написана. Даже против исправления очевидных описок он яростно возражал. Было несколько забавно наблюдать, как этот, безусловно, неглупый человек с лёгкостью определил себя на место господа бога, одновременно в поэзии и философии. У профессора никак не укладывалось в голове, что восторженные оценки его литературного творчества со стороны его же пациентов, связаны с репутацией хорошего хирурга, а не поэта.

И ещё. Тогда я впервые почувствовал на себе, что такое классовое общество, когда статус человека определяется не его умением делать ту или иную работу, а тем, сколько он стоит. Профессор безусловно процветал при новом общественном строе в стране, его умение копаться в человеческих органах по-прежнему высоко ценилось (буквально, в рублях и долларах), я же, уйдя из своей проституирующей газеты, потерял одновременно и свой статус, хотя полагал, что он всегда со мной. И профессор, внешне ведя себя вполне корректно, и не собирался скрывать, что относится к литературному редактору, как к…сантехнику, вызванному починить кран в его квартире.

Впрочем, здесь в поселке все проходило иначе. Хамы в коммуне просто не выживали. И академик Соломон Израилевич Гурвич относился с трогательной отцовской любовью к сантехнику Гоше не только потому, что сам был замечательным человеком, но и потому, что знал: от Гоши и ему подобных людей напрямую зависит его, инвалида, жизнь в коммуне.

Очень быстро я нашёл способ не загружать себя и диктатора, взявшего на себя функции добровольного «цензора», борьбой со лже-Пушкиными и лже-Гегелями. Было создано литобъединение при редакции и объявлено, что все литературные и философские «твори» публикуются исключительно с одобрения объединения. Иначе говоря, я одних графоманов (не догадывающихся о своем графоманстве) натравил на других. С тех пор поток непризнанных «гениев» в редакцию потихоньку иссяк.

А я получил возможность печатать в нашей «Новой жизни» всё, что сам считал нужным. (Честно говоря, название нашей газеты мне не нравилось. Оно подозрительно смахивало на схожие названия газет…в исправительных учреждениях России. Но большинством голосов редколлегии было выбрано именно оно. Я не стал протестовать, не желая прослыть противником демократии).

В течение первой недели было ещё одно событие, которое буквально потрясло основы моего восприятия мира.

Как и договорились, в четверг я отправился проведать Соломона Израилевича в его «шарашке». Оказалось, что ученый руководил, фактически дистанционно, самой большой лабораторией технополиса-коммуны. Пробираясь между многочисленных приборов и установок в громадном помещении лаборатории, я уже изготовился сказать физику-инвалиду, что зашёл к нему исключительно для того, чтобы поговорить об общих проблемах российской науки, так как обсуждать конкретные научные разработки технополиса мне фактически запрещено.

Но академик не дал мне сказать и слова, лишь буркнул:

– Иди за мной.

И на большой скорости, управляя своей коляской, как автомобилем (разумеется, Гоша сменил ему аккумулятор), поехал через лабораторию, ловко огибая все громоздкие установки.

Мы добрались до грузового лифта.

Соломон Израилевич скомандовал:

– Вызывай минус третий этаж!

Ого! Оказывается, здание ещё уходит, как минимум, на три этажа под землю. Может быть, там и бункер, на случай атомной войны, существует?

Учёный лихо катился по слабо освещенному минус третьему этажу на своей самобеглой коляске. С трудом поспевая за ним, я, задыхаясь, сказал:

– Соломон Израилевич, у меня договоренность с Давидяном, что о ваших научных тайнах я в газете не напишу ни слова.

– А ты и так ни черта не поймёшь, если увидишь наши тайны. Президент знал, кого прислать в посёлок. Неуча в науке.

Это было обидно. Все же в детстве я окончил не совсем обычную школу, с физико-математическим уклоном, и всегда считал себя вполне компетентным в общих вопросах развития современного естествознания. Но в целом академик был, конечно, прав, и я промолчал.

Мы добрались до другой двери, почти идентичной с дверью грузового лифта, и учёный быстро набрал цифры на кодовом замке. Дверь открылась. Маленькое помещение почти ничем не отличалось от камеры грузового лифта. Поначалу я решил, что это тоже ещё один лифт. Ещё раз вниз, что ли?

– Решили показать мне центр Земли, Соломон Израилевич? Но там, наверное, чертовски жарко. И черти мохнатые бегают.