Олег Фурашов - Последний мужчина

— Ты только высунешь нос, и у нас диска не станет, — вразумлял его «имперский иерей».

— Диск останется с вами, — стоял на своём Роман. — Вы его привезёте по моему звонку.

— Если ты, Ромаха, выйдешь отсюда на Веба, — предсказал развитие ситуации Тверизовский, — нас запеленгуют.

— Хорошо, сколько здесь можно киснуть? — шёл дальше в прогнозе событий Загорцев. — Ну день…Ну два…Что после?… Подыхать в этом курятнике? Чёрта с два! По большому счету, мы — чисты. Нападение — лучшая защита. Я — имперянин, и никому не позволю топтать нашу честь!

— Если позвонить Вебу через шифратор, основанный на использовании принципа неопределённости Гейзенберга, то нас не зафиксируют, — подал голос в поддержку Романа хакер.

— А если засекут, дряхлая ты колдобина, — пригрозил тому экс-олигарх, — я тебе рога обломаю!

— Да чё какие-то рога? За Ромашку мне себя не жалко, — с достоинством парировал Фомкин презренный выпад сквернослова. — Я же тоже имперянин!

— Ух, ты!.. — только и нашёлся, что сказать Тверизовский.

В дебатах верх взяла точка зрения Загорцева. Сначала большинство, а за ними и Борис Абрамович сошлись на том, что «отсиживаться в окопах» — не по-мужски.

Потому Роман отправился на рандеву с Вебом, а друзья остались ждать его условного звонка.

При встрече Веб гарантировал Загорцеву, а в дальнейшем и обеспечил справедливое и гласное исследование обстоятельств инцидента. Но зелянин не избежал превентивной изоляции от общества. Роман был задержан незамедлительно. При сложившейся ситуации выбор меры пресечения являлся прерогативой Бонза: с формальной точки зрения он обосновал введение плана «Тревога» и убедил в том Высший Совет. Теперь последнее слово в судьбе зелянина должны были сказать эксцессоры.

Публичные слушания начались на следующий день после задержания Загорцева и проходили в зале конгрессов. Беспрецедентные проступки инопланетян вызвали среди таутиканцев, привыкших к размеренному укладу бытия, не просто общественный резонанс, а ажиотаж. Огромный зал был переполнен. Оттуда велась прямая трансляция крупнейшими средствами массовой информации.

Во вступительной обличительной речи Бонз потребовал во имя защиты национальных интересов применения высшей меры социальной защиты — гуманной коррекции девиантного поведения оступившегося Загорцева. И с разочарованием надо признать, что чисто внешне, формально-юридически, позиция главного этика выглядела безупречно.

Блюститель нравственности начал с информации о том, как с первых дней пребывания на планете зелянин грубо вторгался в частную жизнь таутиканцев. Упоминание о невежественном обращении с Суэлой «разогрели» аудиторию. Оглашение прежде конфиденциальных данных о назойливом преследовании уважаемой матроны Юны заставили респектабельную публику охнуть. Версия же главного этика о том, что блокиратор на Эребру установил всё тот же Загорцев во время его первой экспедиции на планету, вызвала всеобщее возмущение. Председатель эксцессоров Люмо вынужден был неоднократно призывать слушателей к тишине. Умелая компоновка видеозаписи о проникновении «шайки разбойников» в резиденцию этиков (Бонз по мере изменений в настрое публики не особенно церемонился с выбором эпитетов) практически окончательно склонили мнение аборигенов на чашу весов обвинения.

Демонстрация деформированного блокиратора, изъятого в аквапарке, сообщила речи обвинителя почти документальную доказательность. А уж последующее живое созерцание «патриотов гражданских прав и свобод» Рубби и Крэка и вовсе выбило из сентиментальных таутиканцев слезу.

Крэка внесли в зал на носилках. На вопросы главного этика он отвечать не мог ни физически, ни морально. И потому заплакал, скорбя об утраченной им красоте. Зал рыдал вкупе с ним.

Явление народу битого-перебитого Рубби, мужественно доковылявшего для опроса к трибуне на костылях, не исторг той бездны умиления, что сопутствовала Крэку. Зато каждый туземец явственно ощутил, что дело демократии доверено надёжным парням и проникся законной гордостью. Несколько подпортило общее впечатление невразумительное косноязычие коротышки, но по поводу его «ни бэ, ни мэ, ни кукареку» каждый таутиканец уже инерционно додумывал «как надо».

— И необходимое послесловие к только что обнародованной истине в высшей инстанции, — подытоживал версию обвинения Бонз, когда Крэка унесли, а Рубби уковылял восвояси. — Кое у кого могут породить сомнения методы нашей работы, когда мы наблюдали за матроной Юной. Поясняю, нас буквально вынудил к тому оступившийся Загорцев. Следя за ним, мы невольно осуществляли и иной мониторинг, чтобы предупредить его изуверские замыслы. Да и был ли у нас выбор, если к нам поступали сигналы даже от уважаемого председателя Высшего Совета Веба? Уж если в чём мы и заслуживаем укора, так в недостаточной оперативности. Давно пора было исключительно мягко и осторожно, но твёрдой рукой скорректировать поведение сударя Загорцева. И не наступили бы тогда некоторые печальные последствия.

У неофитов, — продолжал Бонз, — закономерно может возникнуть вопрос: зачем зелянину Загорцеву понадобилось устанавливать блокиратор близ вулкана Тод? Отвечаю: столь изощрённо он домогался расположения почтенной матроны Юны. Ясно, что позднее он хотел показать ей аппарат как случайно обнаруженный.

И последнее, — нагнетал страсти обвинитель. — Почему ваш покорный слуга просит применения высшей меры социальной защиты? Я учитываю также последующее поведение оступившегося. Ведь он ни в чём не раскаялся. Он не выдал адрес бандитского схрона. А что могут натворить во всякую секунду его подельники, не способен предсказать никто. Это важный и поучительный урок. Нам нужно усиливать службу безопасности. Ведь нас всего-навсего трое: ваш покорный слуга — на трибуне, этики Рубби и Крэк — в больнице. И некому более стоять на страже порядка. Наша демократия оказалась опасно обнажена, не побоюсь этих слов, перед коварным и озверевшим врагом.

Бонз сошёл с трибуны при полном молчании. При тишине солидарности. Настал черёд стороны защиты. Настало время Загорцева. Он изначально отказался от гражданского правоведа Лажа и оправдывался самостоятельно. Участвуя в исследовании материалов и задавая вопросы, Роман ощутил скрытую неприязнь зала. Ему не доверяли. И бремя отступника и укрывателя террористов-подельников легло на его плечи. Развенчать напраслину представлялось неимоверно сложным.

— Я — мыслелоб. — Загорцев смело взглянул с трибуны в тысячеглазый зал. — Таутиканцем в полной мере мне не бывать, несмотря на мою лояльность к вашим законам. И если отдельные мои поступки кого-то обидели, то это случилось по недоразумению, а не по злому умыслу.