Олег Фурашов - Последний мужчина

— Она его любит! — сполз с кресла атрофированной массой дедуля-эксцессор.

— Слышите: она его любит! — торжествующим Кощеем Бессмертным захохотал Бонз.

— Да, я его люблю! — храбро повторила Юна.

— Мы это усвоили, — переждав шум, в угодливой залу ухмылке щерился главный этик, обрадованный произведённым эффектом. — Скажите, пожалуйста, сударыня Юна: любовь — это страсть? Любовь — это пристрастность?

— Да, любовь — это страсть, — подтвердила она. — Любовь — это пристрастность. Но она ни на йоту не влияет на мою правдивость.

— Ах, до чего же хочется верить! — сценически вскинул руки Бонз. — Ещё вопрос: какие у вас отношения, пардон, с уважаемым Вебом?

Председательствующий Люмо не успел снять эпатажный вопрос, поскольку его опередила Юна.

— Я отвечу, — с вызовом встряхнула чёлкой матрона. — И моя открытость оправдана тем, что о моём выборе уважаемый Веб узнал раньше всех и от меня. Хотя прежде мы с ним находились, как принято говорить, в особых отношениях.

— А-а-ах! — в прострации откинулись в креслах слушатели.

— Ва-а-ау! — возопили комментаторы.

— Й-йёх!..Блям-блям-блям…, — окончательно расползся аморфной лужей дедуля-заседатель.

— Беспристрастностью здесь и не пахнет! — ехидно осклабился Бонз, показывая крупные лошадиные зубы. — Ведь вы, уважаемая сударыня, предпочли мыслелоба, практически, всем нам. Почему?

Теперь даже Люмо не смог отказаться от удовлетворения всеобщего любопытства.

— Если бы речь шла о предпочтении, то о Романе Загорцеве не было бы и речи, — гордо и слегка нервно вскинула Юна голову, словно молодая породистая кобылица, уберегающая шею от петли лассо. — В том-то и суть, что любят, как мне довелось испытать, вопреки всяким предпочтениям. И постарайтесь, уважаемые тау, — обвела она зал взглядом, — понять вот какую вещь: кто я для сударя Веба? Первая из многих. Кто я для любимого человека? Единственная во Вселенной! Смысл его бытия! Но не нам ли твердят с детства, что грешно быть счастливым, если где-то обделённо скулит хотя бы один брошенный кутёнок-мамалышка?

И я поняла, — обвела Юна проникновенным взором соплеменников, — что верность первой заповеди Тау и преданность Вебу, которому я безмерно благодарна, — принципиально разные вещи. Выражусь резче: отвергая Романа Загорцева, я предала бы всех вас.

Вот так и случилось, что я не отдавала предпочтений, ничего и никого не оценивала, а просто-напросто не смогла бы быть счастливой, если бы был несчастлив Роман. Это мой выбор и выбор Великого Тау, что предписал мне быть женой Романа и кровной матерью наших детей.

— Кровной матерью? — чуть не подавился Бонз собственным поганым языком.

— Кровной матерью?!.. — ахнули тау, не веря своим ушам.

— Кро-кровной матерью?!.. — вскричали пройдохи-тележурналисты, лишаясь привычной находчивости и всегдашнего языка без костей.

— Какой-какой матерью?!.. — приставив к уху ладошку лодочкой, высунулся из-под кресла тугоухий дедуля-заседатель.

Ах, до чего же было жаль, что не нашлось на старикашку покойногоТверизовского. Уж он бы ему ответил…

— Про меня и про Веба, которому я бесконечно благодарна, вы знаете практически всё, — взволнованно продолжала женщина, едва всеобщий ажиотаж стих. — Так узнайте же о трагической судьбе сына Зелёной планеты, о его соотечественниках, о его жене, сынишке и дочурке…

И чем дольше и проникновенней о Романе рассказывала Юна — искренне и без прикрас, тем больше её понимали таутиканцы. Тем глубже и беспрепятственней проникала в их души её доброта. Тем милее им был её порыв. И вот уже кто-то сочувственно вздохнул. Кто-то растроганно заблестел глазами. Кто-то прерывисто и сентиментально всхлипнул.

И когда первая таутиканка умолкла, зал был на её стороне. Юна завоевала их сердца. Даже Люмо забыл о долге и стал выяснять совсем уж обывательские нюансы, в обычной обстановке простительные разве что домохозяйке.

— Вы — молодец, сударыня Юна! Вы — настоящая таутиканка! — сказал ей председательствующий, пряча носовой платочек в карман. — Но вот как быть с вашим намерением лично рожать детей?

— Для нашей медицины нет неразрешимых проблем, — мягко пояснила ему женщина. — По образованию я сама биолог. Кроме того, я уже обследовалась у такого светила врачевания, каковым является доктор Нутэла. Она же провела и соответствующие генетические исследования, показавшие совместимость геномов тау и мыслелоба. Комбинация допустимая и даёт обнадёживающие результаты в отношении наследственных задатков милосердия будущего ребёнка. Конечно, понадобится гинекологическая операция…

Бонз, чем дальше, тем больше смахивающий на сдувшийся пузырь, вознамерился было вернуть неорганизованных собеседников в официальное русло, однако его вновь опередили…

Громадные створки дверей зала конгрессов с шумом распахнулись, и внутрь ворвался потный, грязный и оборванный Айсон. Он саженными шажищами «отмерял» расстояние от входа до кафедры президиума и, с жутчайшей улыбкой на физиономии, от которой кровь стыла в жилах, в полупоклоне вручил Люмо судьбоносный жёсткий диск.

Вместо судилища, которое Бонз планировал «сплавить» за день, процесс (вместе с перерывами) растянулся на два месяца. В течение них главного этика успели отстранить от должности во исполнение решения, принятого на референдуме таутиканцев. Заодно Бонза самого подвергли проверке эксцессоров.

Постановление эксцессоров в отношении тех поступков зелян, в коих их обвинял Бонз, вылилось в предсказуемую сенсацию: Загорцева и его друзей оправдали. Оправдали «вчистую», как выразился бы Тверизовский, доживи он до знакового события. Зато Бонза и Крэка подвергли гуманной коррекции девиантного поведения. Айсона — тоже, но не в связи с событиями на планете Тау.

А ещё через месяц Загорцев повстречался с Айсоном, который после коррекции работал в центре творчества детей. Там Айк выращивал цветы и учил этому детвору. Они вдвоём славно посидели в оранжерее и помянули Бориса Абрамовича и Акакия Талалаевича.

Из центра творчества детей Загорцев поспешил в больницу к Юне, где любимой сделали операцию. Он, помимо сувенира от любящего мужчины, нёс ей долгожданное известие: Высший Совет официально постановил, что Роман и Юна могут быть мужем и женой.

Загорцев вошёл в больничную палату из сравнительно сумрачного коридора и зажмурился от яркого солнечного света, лившегося ему навстречу из открытого окна. И на этом фоне ликующей природы он отыскал нетерпеливыми глазами ту, что его ждала. Отыскал, и обмер: у оконного проёма стояла…Юля! Его Юля!..

Вернее, так ему почудилось в первое мгновение. Конечно же, то была Юна. Просто исчезла её сутуловатость и выступающие лопатки. Слегка изменился разрез её глаз, которые стали большими-пребольшими. И ещё, лицо его любимой женщины отныне обрамляла причёска из длинных, пышных и светлых волос.