Сергей Лукьяненко - Знание - сила: Фантастика. 2006-2010

Чаще всего я мучаюсь над одним вопросом: зачем я ему? И зачем ему эта работа? Бог знает, что он делает с этими шизофреническими мирами. Проснешься — опять темень, и все начинать сначала, и ничего нет, как будто бы и не было. А кто сказал, что вообще что-то было, если всегда одно и то же? И кто меня заставляет так жить?..

Нет, я вам точно скажу: надоело мне это все. И ты мне надоел. Я, признаюсь, тебя ни разу не видел. Может, ты не такой, как я думаю?.. А, может, тебя и вообще на свете нет?

●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●●

Об авторе

Родился в 1992 году в Москве. Учится на первом курсе переводческого факультета Московского государственного лингвистического университета. Пишет реалистическую и фантастическую прозу, стихи, критику. Публикуется в Интернете. Увлекается интеллектуальными играми, победитель многих игр «Что? Где? Когда?»

И по сей день верю, что ничего подобного бы со мной не случилось, если бы не мое молчание. Причем вынужденное. Потому что я музыкант. А когда играешь по семь часов в день, тут уж не до разговоров. Если ты молчалив по природе — еще куда ни шло; другие привыкают, у меня же в голове роятся столько мыслей, что если их не выпустить на свободу, не поделиться ими с кем-нибудь, они будут давить одна на другую, деформироваться и в конце концов голова начнет походить на гранат, битком набитый сдавленными со всех сторон зернышками. При малейшем ударе они лопаются, истекая соком. А от избытка мыслей, как известно, бывает, что и с ума сходят.

Итак, я играл сонаты Вивальди, Корелли, Тартини и других старых мастеров, и тем временем у меня возникала греза, которую, пожалуй, не каждому объяснишь. Я очень отчетливо видел, как иду коридорами какого-то замка, неся на плече старинный инструмент, кажется, лютню. Меня ведут играть для умирающей королевской дочери, которая пожелала послушать музыку. Меня вводят в просторную полутемную залу. На высоком ложе лежит на подушках она, в глазах ожидание. Я играю, смотрю на нее, упиваясь ее красотой, стараясь вобрать в себя ее образ, потому что она прекрасна. Серебристо-русые волосы рассыпались по подушкам, сбегая волнами до самого пола; от грустных глаз и горьких морщинок над бледными губами веет непостижимым очарованием.

Мне хочется хоть как-то скрасить ее печальный конец, и я играю песни, которых никто никогда не слышал. Сквозь слезы я вижу, как трепещут у нее на устах какие-то слова, но я различаю только одно. Я не знаю, мое ли это имя или какое-то ласковое слово, но чувствую, что смерть где-то совсем рядом, и я играю…

Когда это видение являлось мне на концерте, я вздрагивал от аплодисментов — что за отвратительно варварский способ пробуждения! Думаю, что в один из таких моментов я получил небольшой тик, от которого порой подергивается у меня левая щека.

Мне вечно чего-то недоставало, а ведь, казалось бы, все у меня было — признание, слава, деньги, красивая подружка, из-за которой мне завидовали и, возможно, потому она гордилась какими-то своими достоинствами, как их я и по сей день не могу в ней открыть, и, право, не знаю, что ей дало основание вообразить, будто я чем-то лучше других. Она осыпала меня заботами, а, по-моему, нет положения более жалкого, когда женщина осыпает тебя заботами — носит фруктовые соки в антрактах, допытывается, не вспотел ли ты, удобен ли тебе новый фрак. Да что ей за дело, удобен ли мне фрак?

Нет, мне в самом деле чего-то не хватало, и после концертов, когда ко мне подходили с поздравлениями и говорили, что я играл с неизъяснимой проникновенностью, я испытывал несказанную скорбь. Меня не оставляла мысль, что когда-нибудь я умру, меня позабудут, и никто так и не узнает, как мне чего-то недоставало, как мне было грустно, и никто не прольет слез сожаления. Кстати, я не переношу сожалений — более того, глубоко обижаюсь, когда меня жалеют. Выходило, что пока я жив, я не хочу сожалений, а когда умру — хочу, чтобы обо мне сожалели, причем долгие годы после моей смерти. Так же, как теперь мы жалеем Перголези за то, что он умер таким молодым, или Моцарта — за то, что был несчастен в любви.

Бывали и другие странные вещи. Слушая «Дон Жуана» Рихарда Штрауса, я представлял себе, как несусь на коне во весь опор навстречу новым приключениям, карабкаюсь по шелковой лестнице в будуары неведомых красавиц и погружаюсь в их кружевные объятия. Но еще сильнее действовала на меня порой живопись. Я ужасно мучился от того, что не могу побеседовать с кардиналом Ипполито Медичи, поцеловать Лусию Бермудес и погрузиться в моря Айвазовского.

Согласитесь, такое состояние не нормально, и я решил посоветоваться с врачом, но в тот самый момент, когда в голове оформилась эта мысль, я услыхал далекую музыку. Это был траурный марш, несомненно. Но почему он звучал так издевательски насмешливо? Печально и насмешливо. Будто кто-то насмехается и над смертью, и над печалью, и надо всем, достойным уважения на этом свете. Звуки доносились откуда-то издалека, но в них была невероятная сила, и я пошел на них, как идут во сне, когда не можешь дать объяснения своим поступкам.

Сначала мне послышалось, будто музыка отдаляется, потом — что она где-то рядом, витает вокруг, и только я остановился, колеблясь, идти ли мне дальше, как в конце улицы показалась процессия. Гроб был открыт. Издалека (у меня острое зрение) я увидел, что на глазах у покойницы черная повязка, а когда процессия приблизилась — что она молода и очень красива. Когда же она совсем поравнялась со мной — что у нее те же черты, что и у героини моего видения, умирающей королевской дочери. Наверное, я побледнел, а может, даже пошатнулся, потому что какой-то прохожий бросился ко мне, поддержал и спросил:

— Вероятно, вы знали покойную?

— Нет. А кто она?

— Гм. О ней говорят необыкновенные вещи… Пожалуй, нехорошо повторять слухи…

— Скажите, прошу вас!

— Но это невероятно. Невероятно и то, что эта молодая и красивая женщина была доктором биологических наук и профессором-психиатром. Ходят слухи, что она занималась экспериментами, на которые не решился бы ни один ученый, что ее исследования были во вред человечеству. Она погибла во время последнего опыта, что ясно показывает, какими дурными вещами она занималась. Она умерла с открытыми глазами, так что у всех было чувство, будто она жива, и поэтому труп держали несколько дней, но не было никаких признаков разложения. И после вскрытия глаза ее оставались совсем живыми…

Возможно, он еще что-то говорил, но мне и этого было достаточно. Я чувствовал себя на дне ада. Сотни раз я мечтал об этой женщине и вот теперь увидел свою мечту наяву, усыпанную цветами. Ее везли на кладбище. Кажется, я даже огляделся в поисках оружия — мне хотелось убить себя…