Дэниел Абрахам - Живая бездна

— Скажем, я разрабатываю ветеринарный протокол для… ну не знаю. Для лошадей. Должен ли я начать с того, чтобы опробовать его на голубях? — спросил Энтони Дрезден. Он был видным мужчиной, и излучал харизму, как огонь разливает тепло. Приёмный центр Протогена с виду больше напоминал высококлассную клинику, чем административное учреждение. Маленькие отдельные комнаты с медицинскими отсеками, автодоками и стеклянными стенами, отделяющими их от находящегося снаружи сестринского поста, с которого можно было заглянуть внутрь любого из них, как в паноптикуме. Логотип компании и девиз — «Первее всех. Быстрее всех. Дальше всех» — были выложены зелёной мозаикой на стенах.

В моем контракте упоминался должным образом контролируемый режим медицинской работы, и я предположил, что всё здесь имеет отношение как раз к нему, но выглядело это всё равно странно.

— Я, наверное, рекомендовал бы опробовать его на лошадях, — сказал я.

— Почему?

— Потому что это как раз те животные, для которых вы пытаетесь разработать протокол, — сказал я, мой голос в конце предложения поднялся выше, будто я задаю вопрос.

Дрезден улыбкой подбодрил меня.

— Данные, полученные с голубями, скажут мне так же много?

— Нет, сэр. Голуби и лошади — очень разные животные. Они устроены совсем не одинаково.

— Согласен. Так как ты думаешь, этичны ли испытания на животных?

— Ну конечно, — сказал я.

— Почему? — резко сказанное слово заставило меня занервничать. Мой живот напрягся, и я обнаружил, что щиплю себя за руку.

— Нам нужно понимать, что препараты и методики безопасны, прежде чем начать испытания на людях, — сказал я. — Количество страданий, которого человек избегает благодаря тестированию на животных, огромно.

— Стало быть, цель оправдывает средства?

— Выразить это таким способом смахивает на провокацию, но да.

— Почему для лошадей не так?

Я поёрзал. Вощёная бумага мялась на лабораторном столе подо мной. У меня было чувство, что это какая-то уловка, так что сейчас я приближался к некой символической опасности, но представить другого ответа я не мог.

— Не знаю, — сказал я.

— Ну и хорошо, — сказал Дрезден. — Это собеседование. Чистая рутина. Как думаешь, у крыс всё устроено как у человека?

— Я думаю, что в большинстве случаев устройство достаточно схоже для получения предварительных данных, — сказал я.

— Как думаешь, крысы способны страдать?

— Я считаю абсолютной этической обязанностью избегать любых излишних страданий…

— Вопрос был не в этом. Способны ли они страдать?

Я скрестил руки.

— Полагаю, да.

— Но их страдания не имеют для нас такого уж значения, — сказал Дрезден. — Ты выглядишь так, будто тебе неловко. Я сказал что-то, что доставило тебе неудобство?

Мужчина в сестринском посту поднял глаза, поймал мой взгляд, а потом снова отвёл их. Автодок в стене прозвенел спокойным аккордом.

— Я не вижу смысла в этом вопросе, сэр.

— Увидишь, — сказал он. — Не бери в голову. Мы просто выясняем кое-какие линии отсчёта. Расширенные зрачки, движение глаз, дыхание. Ты не в опасности. Давай рассмотрим одно предположение. Просто посмотрим как ты отреагируешь.

— Ну ладно.

— Та идея, что страдания животных важны меньше чем страдания человеческие, берёт начало в религии. В ней подразумевается особое творение, так что мы — ты и я — в своём роде совершенно отличны от остальных животных. Мы морально отделяем себя от крыс, лошадей и шимпанзе, не основываясь на конкретной физической разнице между нами, а исходя исключительно из утверждения, что мы священны по своей природе и властвуем над ними. Это история, которую мы рассказываем, чтобы позволить себе делать то, что мы делаем. Взгляни на этот вопрос без фильтра, и он будет выглядеть совсем иначе.

Ты вот говоришь, что есть этическая обязанность избегать излишних страданий. Согласен. Вот почему получение надёжных данных — наша главнейшая обязанность. Правильная разработка эксперимента, глубоко проработанные исходные данные, параллельное изучение в случае, когда оно не влияет на ход работы. Плохие данные — это просто ещё одно название для ненужных страданий. Ну а пытать крыс, чтобы посмотреть, как будет реагировать человек… Это УЖАСНЫЕ данные, поскольку крысы не больше похожи на людей, чем голуби на лошадей.

— Стойте, так вы… хотите сказать, что совсем пропустить испытания на животных и перейти прямо к людям будет… БОЛЕЕ этично?

— Мы те самые животные, для которых мы пытаемся создать протокол. Это тот самый метод, которым можно получить наилучшие данные. А лучшие данные означают меньшие страдания в долгосрочной перспективе. Может, больше человеческих страданий, но меньше страданий в целом. И нам не придётся трудиться, руководствуясь нашим лицемерным пониманием эволюции, да ещё и притворяясь, что между нами и другими млекопитающими существует какая-то неодолимая преграда. Звучит успокаивающе, не находишь? — автодок звякнул снова. Дрезден глянул на него и улыбнулся. — Отлично. А теперь расскажи мне только хорошее из того, что ты помнишь о своей матери, — в ответ на мой испуганный взгляд он улыбнулся и махнул рукой. — Я шучу. Мне не нужно этого знать.

Дрезден повернулся к стеклянной стене и махнул рукой. Вошла молодая женщина в лабораторном халате с напоминающим кельтский торк стетоскопом вокруг шеи, и мягко вернула меня в лежачее положение. Пока она это делала, Дрезден прислонился к стене, небрежно и непринуждённо.

— Это часть нашего собственного исследовательского режима, — сказал он. — Стратегия повышения эффективности. То, что даёт нам преимущество.

Сейчас, оглядываясь назад, я уверен, что чувствовал что-то вроде страха в тот момент. Чувствовалось, что принимается какое-то важное решение, о котором я лишь смутно догадывался. Улыбка Дрездена и безразличие врача, казалось, противоречили этому ощущению, но на мгновение я почти решил потребовать, чтобы они прекратили, чтобы оставили меня в покое.

Не уверен, насколько эти воспоминания истинны, но страх — это то, что, как правило, я сейчас вспоминаю и ощущаю наиболее чётко, и это заставляет меня верить, что так всё и было.

Прежде чем я смог справиться со своим страхом, доктор наклонилась ко мне поближе. От неё пахло сиренью.

— Вы можете почувствовать себя немного странно, — сказала она. — Если не трудно, не могли бы вы сосчитать от двадцати до одного?

Я сосчитал, автодок на стене щёлкал и менял показания по мере того как числа становились меньше и меньше. На двенадцати я запнулся, потерялся. Доктор что-то сказала, но я не смог понять смысла её слов, как и подобрать какие-то свои. Дрезден ответил ей, и щелчки прекратились. Доктор улыбнулась мне. У неё были очень добрые глаза. Через какое-то время — минуту, час — ко мне вернулась речь. Дрезден всё так же был здесь.