Дэниел Абрахам - Живая бездна

— Подготовка, которой мы здесь занимаемся, основана на магнетизме. Она подавляет некоторые очень специфические, узконаправленные зоны твоего мозга. Снимает фиксацию. Некоторые из наших сотрудников считают, что это помогло им увидеть вещи, которые иначе у них увидеть не вышло бы.

— Чувство такое…

— Я знаю, — сказал он, стуча себя по лбу. — Я тоже через это прошёл.

Я сел. Меня омывало чувство почти сверхчеловеческой ясности. Спокойствие, какое бывает в море после шторма, оглаживало мои мышцы. Это было круче, чем все наркотики, с которыми я познакомился в университете — целеустремлённость ноотропов, эйфория седативных. Помню, как подумал: «Ого, да это может вызвать привыкание». Какой бы я ни испытывал страх, он больше не казался важным.

— Это прекрасно, — сказал я.

— Ну так скажи мне, — сказал он, — этичны ли испытания на животных? Или больше толку будет перейти к испытаниям на человеке?

Я моргнул, глядя на него, а потом рассмеялся. Я вспомнил потрясение, которое вызвал у меня тот же самый его вопрос буквально несколько минут назад, но больше я его не испытывал. Его место забрали себе ясность и спокойствие, и облегчение вызывало такую радость, словно я только что услышал самую изюминку самой веселой в мире шутки. Я не мог перестать хихикать. Это был тот самый момент, когда я стал членом исследовательской группы. Я никогда не сожалел об этом.

Они сказали, что необходимость — мать изобретения, но она в той же степени и мать некоторых других вещей: самопожертвования, уродства и перерождения. Необходимость — мать всего необходимого, если внести небольшую тавтологию. Я в тот же день дал разрешение на то, чтобы эти изменения остались навсегда, не возвращаясь уже больше к моим прежним когнитивным состояниям. Я не хотел их и не скучал по ним. Воодушевление искрилось у меня в животе; свобода, которой я никогда не знал, пела у меня в крови. Бремя, которое я тащил на себе, даже не догадываясь об этом, исчезло, и моё сознание стало острее, получило возможность достичь таких далей, в которые стыд, вина или переживания не пустили бы меня до этого. Я хотел быть тем, кем я был раньше не больше, чем кто-то, будучи в депрессии, жаждет отчаяния.

И в любом случае, как говорил Дрезден, мы в Протогене не занимались вершением судеб крыс и голубей.

Впервые я покинул Землю, когда отправился на Фебу. Всё, что я знал о планетах, карликовых планетах и спутниках, составляющих заселённую человечеством часть системы — о Марсе, Палладе, Церере, Ганимеде — я почерпнул, смотря новостные ленты. Политика союза между Землёй и Марсом, опасность, порождаемая Альянсом Внешних Планет и другими протестными группировками. История мучений человечества распространилась на всю огромную пустоту системы, формируя сложную историю, казавшуюся такой же далёкой от моего жизненного пути, как и криминальные драмы с музыкальными комедиями, которые показывались на тех же каналах, что и новости. Станция Феба даже не входила в их число.

Неприметный спутник Сатурна, начинавший своё существование как кометный объект и попавший в ловушку гравитации газового гиганта, прилетев, судя по всему, из Пояса Койпера. Он стоял особняком от остальных спутников, в четыре раза дальше, чем следующий ближайший. Его ретроградная орбита и угольная чернота его поверхности придавали ему ощущение угрозы. Феба, зловещая луна.

Оружие чужих.

Зарывшись в толщу ледяного слоя планетезимали, объединенная исследовательская группа — Протоген и Научная Служба Флота Марса — нашла маленькие реактивные частицы размером примерно со средний вирус, но со структурным строением и информационной глубиной, непохожей ни на что из того, что могла породить биосфера Земли. Протомолекула, так мы это назвали, немедленно прилепив к нему наше имя, расширяя на него нашу территорию, чем раздражали марсианских учёных. Мы игнорировали их протесты как что-то несущественное.

Наша лучшая догадка состояла в том, что оно было послано откуда-то издалека, непонятно откуда, при том, что за вершину земной жизни мы принимали клеточную мембрану. Протомолекула же казалась письмом в бутылке, но при этом она включала в себя и свою собственную грамматику, и обучающие инструкции, и была готова научить любую встреченную ею местную клетку, как стать тем, что требовалось ей. Мы рассуждали, может ли что-то столь инертное, как спора, быть разумным, хотя бы неявно, но к какому-либо выводу так и не пришли. Первое свидетельство существования древа жизни, отличного от нашего, очаровывало и смущало нас. Меня.

Сама по себе база выдавала своё до мозга костей военное происхождение. Укреплённые коридоры, которые защищали нас всех от жёсткого фонового космического излучения, были раскрашены в цвета марсианского флота. Каждый коридор был помечен идентификационными метками, на которых были указаны: регламент объекта, структурная спецификация, расположение в пределах базы и дата, до которой объект подлежал реконструкции. Стены были покрыты таким же износостойким покрытием, которым они покрывались на кораблях. Еда была в марсианском вкусе: острый перец чили, гидропонные фрукты, лапша рамён в вакуумных пакетах, ежедневные фармакоктейли для низкой гравитации. Лишнего места у нас не было. Комната, которую я занимал на базовом, была больше, чем клетушка, в которой я жил здесь: стеллаж из четырёх коек одна над другой и общий гальюн, такой маленький, что каждый раз, как я пользовался туалетом, я упирался коленями в противоположную стену. Из моих восьмидесяти пяти килограммов чувствовал я чуть больше трёх. Упражнения занимали почти треть дня, треть занимала лаборатория, а еда, сон, мытьё в тесном душе из стали и керамики — ещё треть.

Команда наноинформатики Протогена была представлена только четырьмя членами: Трин, Куинтаной, Ле и мной. Марс присоединился к нам в соответствующем количестве. Остальные должны были подтянуться позже, во время переезда на станцию Тот, хотя к тому времени марсианский контингент уже выйдет из игры. Все говорили, что остаток исследовательской группы состоит не больше чем из пяти десятков. Вместе с нашими коллегами с Марса и вспомогательным флотским персоналом, база Феба представляла собой несколько сотен человек на чёрном снежке в такой дали от Земли, что солнце показалось бы не более чем самой яркой звездой из остальных, если бы когда-нибудь нам привелось взглянуть на него.

Если бы я выбирал отрезок моей жизни, в который мог бы вернуться, её высшую точку, то те самые месяцы на Фебе и стали бы им. Протомолекула каждый день изумляла меня. Глубина заложенной в ней информации, изящество её совершенного в своём минимализме квази-жгутика, сверхъестественный способ её самоорганизации. Один день я мог убеждать себя, что мы видим здесь что-то вроде термитника, на следующий — колонию спор плесени, ещё через день — нейроны огромного распространяющегося мозга. Я пытался искать аналогии, вместить то, что я видел в сканере в то, что уже было мне известно. Каждую ночь я нырял в свою койку и пристёгивал себя широкими мягкими ремнями, чтобы не дать себе вывалиться от непроизвольного вздрагивания при мысли о том, что я видел и слышал, о том, какие трюки протомолекула исполнила сегодня. Все мы, все, кто участвовал в исследовании, трепетали от чувства, что лишь миг отделяет нас от откровения.