Ким Робинсон - Марсианская трилогия

Глядя на ту толстую книгу, он осознал, что и сам, должно быть, сошёл тогда с ума. Ужас, восторг – эти крайние эмоции огибают всю душу и встречаются вновь, пусть и отбывают от источника восприятия в противоположных направлениях. Безумие от одиночества, восторг от бытия – две части познания себя странным образом соседствуют друг с другом. Но безумие Пипа поразило Роджера таким образом, что он стал лишь сильнее ценить собственный опыт «бесчувственной необъятности». Он желал её, и вдруг самые отдалённые, самые одинокие пустоши Марса стали его особенным удовольствием. Он проснулся ночью и сел наблюдать рассвет – цветок в каменном саду. Он странствовал днями, как Иоанн по пустыне, видя лик Господа на камнях, на льду и на небесном своде над головой.

Он сидит на одном из выступов в скале на уже не своей планете, глядя вниз на равнины и каньоны, усеянные жизнью. Жизнью, созданной человеческим разумом. Будто этот разум сам себя туда изверг: каждый цветок – это идея, каждая ящерица – мысль… И нет больше бесчувственной необъятности, нет зеркала пустоты, в котором можно было увидеть себя. Только себя, везде и во всем, заполоняющего всю планету, пресыщающего все чувства, вселяющегося во все живое.

Пожалуй, такое восприятие было своего рода безумием.

Всё-таки само небо, думал он, каждую ночь распространяет бесчувственную необъятность за пределы чьего-либо воображения.

Пожалуй, он нуждался в этой необъятности, чтобы представлять весь масштаб, чтобы воспринимать её с восторгом, а не с ужасом.

Роджер сидит и вспоминает свою жизнь, думает над всем этим, бросая в пропасть мелкие камешки.

К его удивлению, Айлин возвращается. Она садится на корточки и тихонько произносит:

…Мне пустоши

Безлюдные милы, где счастье —

Вера, что им нет конца…

– Кто это написал? – спрашивает Роджер удивлённо.

– Перси Шелли, – отвечает она. – Это из «Юлиана и Маддало».

– Мне нравится.

– Мне тоже. – Она тоже бросает камешек. – На ужин к нам придешь?

– А? Да, конечно, конечно. Не знал, что уже пора.

В ту ночь задувает ветер, и шатёр шуршит о камень. И кажется, будто это мир стирает планету.

На следующий день они разделяются. Мари, Дугал, Ханна и Джинджер рано утром уходят вверх по Оврагу, перемахнув через гребень и скрывшись из виду, так что за ними остался лишь след из веревочных перил. Оставшиеся изредка слышат их голоса и звон крюков, вбиваемых в твёрдую породу скалы. Другая группа спускается к Первому лагерю, чтобы начать его разбирать. Когда они поднимут все ко Второму, последняя группа заберет снизу и перила. Затем они установят их выше и протянут по всей стене.

Позднее в тот же день Роджер поднимается, чтобы принести ещё верёвки Мари, Дугалу, Ханне и Джинджер. Френсис идёт с ним.

Над Вторым лагерем Большой овраг становится круче, и спустя несколько часов медленного подъёма Роджер понимает, что его сумка по ощущениям слишком тяжёлая. Руки болят, точки опоры теперь все меньше и меньше, ему приходится останавливаться через каждые пять-десять шагов.

– Что-то сегодня тяжеловато, – говорит он Френсис, когда та его обгоняет.

– И мне, – отвечает она, тяжело хрипя. – Думаю, очень скоро придётся начать использовать кислород.

Но ведущие с этим не соглашаются. Дугал поднимается по суженному участку Оврага, прочищая себе путь ледорубом и помогая себе кулаками, а потом ступая по получающейся лестнице с той скоростью, с какой появляются ступеньки. Мари крепит конец его верёвки, так что Роджера и Френсис остаются встретить только Ханна и Джинджер.

– Отлично, у нас как раз верёвка заканчивается.

Дугал останавливается, и Мари использует возможность указать на левую стену Оврага.

– Смотрите, – произносит она с отвращением. Роджер и Френсис видят светло-голубую полоску: верёвка свободно свисает на ржавом крюке. – Наверняка осталась после той земной экспедиции, – говорит Мари. – Я слышала, они оставляли свои верёвки по всему маршруту.

Дугал сверху смеётся.

Мари качает головой.

– Ненавижу, когда так делают.

– Думаю, скоро нам нужно будет использовать кислород, – замечает Френсис.

Она встречает удивленные взгляды.

– Почему? – спрашивает Мари. – Мы же только начали подъём.

– Ну, мы уже в четырёх километрах от нулевой отметки…

– Именно, – говорит Мари. – Я даже живу выше этого уровня.

– Да, но мы с таким трудом сейчас поднимаемся и очень быстро. Не хочу, чтобы у кого-нибудь случился отёк.

– Я ничего такого не чувствую, – говорит Мари, и Ханна с Джинджер кивают.

– Я бы от кислорода не отказался, – говорит сверху Дугал, коротко усмехаясь.

– Ты не почувствуешь отека, пока он у тебя не образуется, – резко отвечает Френсис.

– Отек, – повторяет Мари, будто не веря, что такое возможно.

– У Мари иммунитет, – говорит Дугал. – Её голова не может опухнуть сильнее, чем сейчас.

Ханна и Джинджер хихикают, Мари сердито дёргает за верёвку Дугала.

– Давай-ка вниз, парень.

– Только если тебе на голову.

– Посмотрим, какая будет погода, – говорит Френсис. – Но в любом случае, если будем идти так же, скоро нам понадобится кислород.

Похоже, все посчитали это замечание слишком очевидным и не стали комментировать. Дугал достигает вершины щели и вбивает там крюк. Звон молотка становится все выше и выше, пока крюк наконец не встаёт на место.

Ближе к вечеру Роджер помогает ведущим установить небольшой шатёр. Он узкий, с жёстким надувным полом, при необходимости его можно повесить всего на один крюк, так что те, кто внутри, просто окажутся на воздушной подушке над пропастью, будто мойщики окон. Но чаще такие шатры ставят на различные выступы в скалах, чтобы хоть на что-то поставить пол. Сегодня они нашли такой выступ над сужением Большого оврага – ровный и защищенный навесом. Над выступом тянутся слабые трещины, которые пришлось укрепить парой болтов, но в целом место выглядит удовлетворительно. Здесь они защищены от падающих камней и завтра смогут без лишних задержек подняться выше и найти место для Третьего лагеря. А поскольку места (и еды) тут едва хватает на двоих, Роджер и Френсис начинают спускаться ко Второму лагерю.

Спускаясь, Роджер представляет, будто эта стена – на самом деле ровная поверхность, и мысленно забавляется со своей идеей. В эту ровную поверхность врезаются ложбины – и если речь идёт о вертикальной плоскости, то называть их следует оврагами, кулуарами или расщелинами, в зависимости от формы и уклона. Благодаря им скалолазу легче двигаться по склону, и так он больше защищен. На ровной поверхности могут попасться возвышенности и гряды холмов, тогда как на вертикальной плоскости это бугры, хребты, полки или выступы. В зависимости от их формы и уклона они могут служить препятствиями или – в случае некоторых хребтов – облегчать подъём. Стены могут становиться козырьками, каналы – щелями, пусть щели и тянутся обычно по пути наименьшего сопротивления и редко напоминают своим видом выточенные водой пути.