Ким Робинсон - Марсианская трилогия

– Ты будто… обеспокоен чем-то, – замечает Айлин.

– Э-э, – протягивает Роджер, – наверное, всем. – И морщится от такого признания. Но она словно пытается понять.

– Так ты, значит, боролся со всем терраформированием сразу? – спрашивает она.

– Да, практически. Сначала возглавлял группу лоббистов. Ты тоже, наверное, в ней состоишь – «Исследователи марсианской природы».

– Я плачу взносы.

– Потом в Красном правительстве. И в Министерстве внутренних дел – после того, как Зелёные пришли к власти. Но из всего этого ничего не вышло.

– Так почему же?

– Потому что… – Он вздыхает, делает паузу и начинает снова: – Потому что мне планета нравилась такой, какой была, когда мы на неё попали. Раньше она многим такой нравилась. Она была так красива… и даже более того. Она была головокружительна! Размеры, формы – вся планета эволюционировала, сам её рельеф, целых пять миллиардов лет, и следы всех этих лет до сих пор оставались на поверхности, их можно было увидеть и прочитать, если знать, как. Это было настоящее чудо.

– Величественное – не всегда красивое.

– Верно. Оно превосходило красоту, честное слово. Однажды я вышел к полярным дюнам, понимаешь… – Но дальше он не знал, как об этом рассказать. – И мне показалось, что у нас ведь уже есть Земля, понимаешь? Что здесь нам ещё одна не нужна. А все, что делали они, это разрушали ту планету, на которую пришли. И уничтожили её! А сейчас у нас… да что там. Что-то наподобие парка. Лаборатория для испытания новых растений и животных. И все, что я так сильно любил в те годы, теперь исчезло. Теперь этого больше не увидишь.

В темноте он видит, как она кивает.

– И дело всей твоей жизни…

– Потеряно! – Он не может скрыть отчаяния в голосе. И вдруг он больше не хочет сдерживаться, хочет дать ей понять его чувства. Он смотрит на неё. – Двести лет жизни полностью потеряны! Я хочу сказать, с таким же успехом я мог бы… – Но он не знает, что придумать.

Долгая пауза.

– Ты хотя бы помнишь, – тихо произносит она.

– И что в этом хорошего? Уж лучше бы забыть, честное слово.

– О, ты же не знаешь, каково это.

– А, прошлое. Проклятое прошлое. Не такое уж оно прекрасное. Просто мёртвое.

Она качает головой.

– Наше прошлое никогда не умирает. Ты читал Сартра?

– Нет.

– Жаль. Он мог бы здорово помочь тем, кто там долго живёт. Например, он предполагает, что есть два способа смотреть в прошлое. Можно думать о нем как о чем-то мертвом и зафиксированном навечно, как если бы оно было частью тебя, но ты никогда не можешь изменить ни его само, ни то, что оно означает. В этом случае твоё прошлое ограничено и даже может влиять на то, кто ты есть. Но Сартр не соглашается с таким способом. Он говорит, что прошлое непрерывно меняется в силу того, что мы совершаем в настоящем. Значение прошлого переменно, как наша свобода в настоящем, потому что каждое наше новое действие может перевернуть все с ног на голову!

– Экзистенциализм, – хмыкает Роджер.

– Ну, называй как хочешь. Это часть философии свободы, о которой писал Сартр. Он говорит, что единственный способ возыметь власть над прошлым – независимо от того, помнишь ты его или нет, я бы сказала, – это дополнить его новыми действиями, которые придадут ему новую ценность. Он называет это «принятием» прошлого.

– Только иногда это бывает невозможно.

– Не для Сартра. Прошлое всегда принято, потому что мы не вольны перестать создавать для него новые ценности. Вопрос лишь в том, что это за ценности. Для Сартра вопрос не в том, примешь ли своё прошлое, а в том, каким ты его примешь.

– А для тебя?

– Я с ним в этом солидарна. Поэтому и читаю его последние несколько лет. Это помогает мне понимать вещи.

– Хм. – Роджер обдумывает её слова. – В колледже ты училась на английском, ты это знала?

Она не отвечает.

– Так… – Она легонько подталкивает его плечом. – Ты должен решить, каким примешь своё прошлое. Теперь, когда твоего Марса уже нет.

Он вновь задумывается. Она поднимается.

– Завтра мне ещё заниматься снабжением.

– Ладно. Увидимся в шатре.

Немного смятенный, он смотрит, как она уходит. Высокая тёмная фигура на фоне неба. Женщина, которую он помнит, была не такой. После того, что она сейчас сказала, эта мысль кажется ему почти смешной.

Следующие несколько дней все члены команды вовсю переносят снаряжение в Третий лагерь, кроме двоих, которых отправили искать путь к следующему. Как оказалось, сам Овраг прекрасно подходит для использования лебёдки, поэтому бо́льшую часть вещей поднимают в Третий лагерь сразу же после того, как её приносят во Второй. Каждый вечер они переговариваются по радио, и Айлин подбивает итоги прошедшего дня и раздает приказы на следующий. Находясь в других лагерях, Роджер прислушивается к её голосу, обращая внимание на её расслабленный тон, на то, как она на ходу принимает решения и как легко меняет манеру общения в зависимости от того, к кому обращается. Роджер приходит к мнению, что она весьма хороша в своём деле, и задумывается, относятся ли их беседы только лишь к её рабочим обязанностям. Почему-то ему кажется, что нет.

Получив указания, Роджер и Стефан рано, на зеркальном рассвете, проворно поднимаются по перилам над Третьим лагерем, включив фонарики на своих шлемах, чтобы усилить свет, направляемый зеркалами. Роджер в этой ранней вылазке чувствует себя хорошо. На вершине питча перила крепятся к узлу крюков, забитых в широкую, крошащуюся трещину. Солнце встаёт, и яркие лучи внезапно начинают светить в глаза. Роджер продолжает подниматься, подает знак вниз и начинает восхождение по Оврагу.

Наконец-то он ведёт. Перед ним больше нет перил – лишь грубая поверхность Оврага, теперь она кажется более отвесной, чем прежде. Роджер выбирает правую стену и забирается на округлый бугорок. Стена осыпается – шишковатая андезитовая поверхность, она чёрная, но в резком утреннем свете выглядит красновато-серой. Торцевая стена Оврага более гладкая, слоистая, местами покрытая горизонтальными трещинами. На стыке торцевой стены с боковой трещины становятся немного шире, но порой оказываются идеальными точками опоры. Используя их вместе с многочисленными бугорками, Роджер вполне может подняться. В нескольких метрах над Стефаном он останавливается, чтобы забить крюк в надежную на вид трещину. Снимать крюк с ременного стропа, как оказывается, довольно неудобно. Когда он наконец забит, Роджер вставляет в кольцо верёвку и продевает её. Держится вроде бы крепко. Он забирается выше. Теперь он широко ставит ноги – одну в щель, другую на бугор, – а руками ощупывает породу в трещине над головой. Затем ещё выше – теперь обе ноги стоят на бугре в месте соединения стен, а левая рука вытягивается вдоль торцевой стены, чтобы ухватиться за небольшой выступ. Воздух царапает горло, пальцы мерзнут и ноют от напряжения. Овраг становится шире и мельче, стык стен превращается в отдельный узкий скат. Уже четвёртый крюк на месте, звон молотка разливается в утреннем воздухе. Встает новая проблема: на поверхности этого ската не оказывается пригодных трещин, и Роджеру приходится натягивать переправу до середины Оврага, чтобы найти лучший путь там. Если он сейчас сорвется, то будет болтаться у боковой стены, как маятник. А ведь он находится в зоне камнепада. Он вбивает крюк в левую стену. Проблема решена. Ему нравится, как быстро в скалолазании решаются проблемы, хотя в эту минуту особой радости от этого он не ощущает. Быстрый взгляд вниз: Стефан достаточно далеко и прямо под ним! Так, назад к текущим задачам. Хороший выступ, как раз в ширину подошвы, можно передохнуть. Он останавливается, переводит дух. Стефан дёргает его за верёвку: она кончилась.