Дмитрий Шаров - Два кубика счастья

- Это всё слишком сложно, доктор. И я в это не верю, уж простите.

- Я вовсе не призываю вас мне верить. Я просто поделился своими соображениями.

Я принялся изучать потолок, от которого шло равномерное голубое свечение. Доктор Кальман, казалось, совсем не испытывал неловкости, в связи с наступившей паузой. Он увлечёно изучал показатели компьютера.

- Ну что там? - осторожно спросил я.

- Пока ничего положительного для вас. Нужны ещё тесты, больше данных. Только так, всё тщательно взвесив и обмозговав, можно придти к какому-то рациональному решению. Я не хочу ставить вашу жизнь под удар.

- Что это значит?

- Может так случиться — начал Кальман, поправляя очки — что ваш организм не справится с регулярными дозами снотворного. Оно вас может попросту убить. Но, если вы всё же захотите обратно, в чём вас, разумеется, можно понять, то, к счастью, или к несчастью, это вы уж решите для себя сами, путь обратно, то есть возвращение сюда вам будет закрыт навсегда. Вы станете заложником программы.

- Пусть так. Меня это мало волнует. А я буду помнить вас, я имею виду всё это, этот корабль?

- Да. Корректировка памяти в ваших обстоятельствах весьма чревата. Можно повредить нейронную сеть, которая и так, находясь регулярно под воздействием микрочастотных импульсов...

- Доктор, а можно яснее?

- Воздействие на память может губительно отразится на вашем здоровье, Оу. Вы будете помнить всё, в том числе и наш с вами диалог.

Я закрыл глаза, сделал глубокий вдох, выдохнул.

Помнить всё это. А как с этим жить? Как жить с тем, зная, что всё вокруг тебя — программа, а на самом деле ты лежишь в капсуле на борту космического корабля?! Я и не представлял. Можно конечно попытаться заставить себя не думать об этом. Я по крайне мере постараюсь...

- Оу, вы слышите меня?

- Простите, я задумался.

- Я понимаю, что вам сейчас очень сложно. Это не простой выбор. Выбирать между личным счастьем и возможным будущим всего человечества. Обдумайте всё хорошенько.

Я снова закрыл глаза и погрузился в какое-то забытье.

- Что показали результаты тестов Оу?

- Боюсь, нам не удастся его стабилизировать впредь, доктор. Либо мы подключаем его к программе навсегда, оставляя нетронутой память, либо он остаётся с нами. Лишний человек на борту не помешает - как бы невзначай заметила девушка.

- Спасибо, Амелия. Выбор остаётся за ним. Не будем его тревожить пока. Ему и так сейчас несладко.

Кальман Риц направился к себе несвойственной ему тяжёлой поступью.

Четыре дня прошло, как я уже на борту ''Фаэтона''. Мои худшие опасения подтвердились.У меня выработался иммунитет к препарату, и потому, если я вновь захочу подключиться к программе, то воздействие будет проводиться напрямую, с помощью микрочипа, вживлённого... Нечего и думать об этом. Я нужен им. Экипаж явно испытывает недостаток в людях. Но там у меня остались родные! Как же это жестоко!

Я лежу в своей каюте и стараюсь ни о чём не думать. Я стараюсь отложить этот роковой выбор на как можно более поздний срок. Я твержу себе, что выбора, как такового и нет, что всё предопределено моими чувствами. И только разум, этот хитрый, безжалостный манипулятор человеческих судеб, холодно, шепотком, от которого немеют пальцы рук, произносит то, от чего выворачивает наизнанку — ты слабак. Ты слабак, потому что ставишь личное счастье превыше долга. Ты слабак, потому что поддаешься веяниям чувств, этих тёплых волн, которые только и ждут, когда ты пойдёшь ко дну. Ты слабак, потому что не хочешь признаться в этом хотя бы самому себе. Ты слабак. Ты слабак. Ты слабак!

Я поднялся с постели, не в силах больше терпеть наваждение этих мыслей. Холодный и липкий пот стекал ручейком по моей коже, вдруг покрывшейся мурашками. В этот самый момент я не винил никого, но ненавидел (люто ненавидел!) себя.

Кажется, утомлённый переживаниями, я уснул.

Мне снилась Камилла. Она что-то говорила мне, но я не мог разобрать что именно. Я не мог отвести от неё взгляда, от её чарующей улыбки, от бегущих волнами волос. Она была так обворожительна, что мне тут же захотелось обнять её и не выпускать больше. Плевать, кем меня там будут считать. Я хочу только одного — быть рядом со своей семьёй.

Потом я увидел Роберта, который лежал в колыбели и смешно дрыгал ножками и ручками. Когда я подошёл к нему поближе, он улыбнулся и вдруг отчётливо произнёс:

- Папа!

- Сынок! - отвечал я ему в порыве необъяснимой радости. Меня словно устремило на ту вершину, которое зовётся не иначе, как раем. - Сынок, Роберт, я люблю тебя!

- Папа!

А потом всё поддёрнулось туманом. Сновидение оборвалось. Я проснулся.

На лбу у меня выступила испарина, верхняя одежда покрылась холодным потом.

Я стоял в душевой ''Фаэтона'' и старался ни о чём не думать, будто надеялся, что холодная вода смоет с меня все тяжёлые мысли, избавит от выбора. Будущее человечества или личное счастье — это то, из чего просто нельзя сделать правильный выбор. Что бы я не выбрал, это казалось мне одной большой глупостью.

И всё же, уже сегодня мне нужно было дать свой ответ. Либо меня подключат к программе, к моей семье, где я снова обрету покой и счастье, но только с маленькой поправкой, что буду помнить и знать, что всё окружающее меня — программа. Но разве я не найду в себе силы с этим примириться? Разве имеет хоть что-то значение во всё этом, кроме моей семьи? А может пойти по другому пути, дать ещё один шанс человечеству. Но, право же. Сколько можно. Меня чуть не вырвало после того, как доктор Кальман посвятил меня в краткую историю человечества. И ни один, ни один, даже самый благополучный период его истории, не обходился без войн! Я силился понять что к чему. Отчего они поступают так, а не иначе. Разве для людей они сами не должны быть единственно верной ценностью? Что ими движет? Разве в войнах обретается счастье? Никто не знал ответов. Сами люди их не знали. Получается, я должен дать шанс тому, что заранее обречено на провал. Все их высокие стремления, благородные цели не более, как перерыв, отдушина перед предстоящей войной.

Они начнут её внезапно и яростно, начнут, даже не задумываясь о причинах и целях войны. А потом, в своём величие победителей, будут упиваться собственной глупостью, упорно провозглашая ей (войне) гимны и песни, прикрываясь торжественной мишурой мира, добра, доблести и человеческой храбрости! Но разве жить в мире — не подлинная храбрость?! Искать выход путём диалога, а не силы. На что же ещё нам дана человеческая речь и слух, как не для того, чтобы говорить и слышать друг друга? Разве в прощение не большая сила, чем в покорении городов и целых народов? Не бывает победителей над другими, потому мы как все истинные победы одерживаются только над собой, над своими страхами, недостатками и слабостями. Убивать себе подобных — слабость, если не самый страшный позор. Так отчего люди из века в век, их эпохи в эпоху, переходя из одной цивилизации в другую незыблемо встают на этот тупиковый путь войны? Разве отсутствие войны, не есть счастье, а потому, напрашивается один вывод: человек и счастье — суть несовместимы. Нас тошнит от него; нам нужна какая-то цель, какой-то подвиг, и чтобы неизменно с реками крови, чтобы ещё раз доказать только одно — счастье нам чуждо. Для людей война всегда останется удобным оправданием их собственного существования.