Владимир Лароу - Звёздные прыгуны (СИ)

Будь проклята эта планета!

Будь проклята… жизнь!

Жизнь, почти бесконечная, разбитая на промежутки возвращающегося времени.

Агасфер — вечный жид, тебя наказали бессмертием. Раньше я думал: какое же это наказание? Только сейчас до меня дошла вся мудрость и жестокость богов.

Час, день, год, тысяча лет.

Сколько я уже здесь? Имеет ли значение слово сколько?

Там, здесь, за стеной, за стенами — братья по счастью, счастью вечной жизни — узники бессмертия.

Счастливцы.

Ваши стоны, ваши мольбы, ваши проклятия не долетают моих ушей. Вы рядом и далеко. Возможно сейчас, в эту самую минуту, вы скребете камень кровавыми ногтями, в тщетной надежде добраться до такого же узника, или теми же ногтями рвете себе вены, забрызгивая соту — место награды и проклятия — каплями жизни в напрасной, или оправданной надежде вырваться, разорвать этот круг.

Скоро, возможно, очень скоро, я последую вашему примеру.

Уже сейчас — вены, пульсирующие синие жилки притягивают меня, как манит заблудшего в подземелье солнечный свет, как глоток воздуха — утопающего, как влага — умирающего от жажды.

Как смерть пытаемого.

Час, день, год, тысяча лет.

Голод, жажда, телесные муки мне неизвестны. Почти неизвестны. Поначалу, в первые промежутки, или циклы, они еще доставляют хлопоты. Становясь вечными спутниками, ты перестаешь обращать на них внимание, воспринимаешь, как должное, обыденность; как эти стены, это небо, этот вечный день.

Муки?

Что они в сравнении с мукой вечности, безысходности, бессилия что-либо изменить или нарушить. Нет, нет, муки — благо! Благо разнообразия, слабого подобия рисунка на неизменном камне вечности.

Час, день, год, тысяча лет.

Они летят, и ты летишь, уставившись вверх — небо. Почти тщетная, почти оправданная надежда увидеть там, на голубом холсте, на краю жизни и вечности, хоть мельком, хотя бы тень, обрывок… процессии. Новая судьба, новый призрак сот — живя, мы уже давно не живые, разнообразие в бесконечном течении вечной жизни.

Хотя бы мельком, тень, обрывок…

Это кажется очень важным.

Сколько бы времени не заняло.

Время у нас, у меня есть.

Час. День. Год. Тысяча лет.

Я почти решился.

И синие жилы виделись вратами рая, а обломанные ногти золотыми ключами, кожа — привратником, а красная влага — божественным светом.

Умом, не утратившим способность рассуждать краешком сознания, я понимал — все проходят сквозь это. Некоторые выдерживают, выдерживают, чтобы по прошествии времени вновь вернуться к вратам подрагивающих жилок.

Открой, отвори, отверзни… ты там. Где там? Все равно, только бы не здесь.

Я… решился.

Синие жилы — врата, обломанные ногти — ключи, кожа — привратник, красная влага — свет.

Выход — вот он!

Чу.

Тень легла на вытянутую руку. Тень? Здесь!

Бес безумия прилетел любоваться делом рук своих. Ангел смерти явился препроводить в царство забвения. Сейчас, сейчас, я скоро. Ногти царапают привратника, пытаясь добраться до врат, тот сопротивляется, нехотя сдавая позиции, и первые капли божественного света кропят плащ стража.

Сейчас, сейчас, я скоро, не улетайте, подождите, еще минуту.

Дуновение ветра, шелест за спиной.

Я уже, уже, почти!

Света становится больше, вот она — створка врат!

Тяжелые ладони легли на плечи.

Сейчас, сейчас…

Рука — грубая, загорелая, с силой отрывает мою от расцарапанной раны.

Нет. Нет! Куда? Я же почти… Что вы делаете?!

Тяжелый взгляд, даже в отсутствие ветра, развивающиеся волосы, темные свободные одежды.

Сквозь пелену затуманенного разума пробивается узнавание — Призрак.

Призрак! Здесь!

И на редкость трезвая мысль: «Я сошел с ума».

Немигающие глаза серьезны. Призрак не отпускает мою руку, руку, под ногтями которой бурыми комочками берется кровь.

Знакомые, почти забытые, казалось, утраченные ощущения охватывают меня.

Прыжок?

Нет, не может этого быть! Это галлюцинация, новый виток мучений. Расшалившийся мозг в преддверии гибели уводит от решающего шага.

Врешь! Нас так просто не возьмешь!

Я крепко зажмуриваюсь.

Когда вновь открываю глаза… серые стены исчезли. Призрак все так же стоит рядом, руку он отпустил.

Холмы, покрытые зеленой растительностью. Зеленый — почти забытый цвет! Извилистая речушка, за ней — лес.

Ужели мозг способен создавать такие картины? Легкий ветерок, вместе с прохладой принес запахи трав, шелест листьев; щебет птиц пробился сквозь тишину. Звуки? Запах? Я вскрыл вены и в раю?

Призрак с силой разворачивает, узловатый палец указывает на городок — небольшой, обнесенный частоколом бревен, у излучины. Рядом с покосившейся стеной — добротный сруб трактира, пенная кружка у входа покачивается на кожаных ремнях.

Бывают ли в раю трактиры?

Открыв собой дверь, из строения вылетает худой субъект в латаной рубахе, в лаптях… без штанов. Силясь подняться, он грозит небесам белым задом.

И пьяницы?

Призрак толкает по направлению к постройке.

К раю.

В сравнении с сотами, любое место, даже воронка Нараки — рай.

Давление ослабевает.

Оборачиваюсь.

Позади — никого.

— Эй, трактирщик, еще! Подай еще твоего пойла!

— Ай, пан Дарн, зачем так говорить, зачем обжать благородный напиток и несчастного пана Кацека. Пан Кацек готовит, как нехорошо изволил выразиться пан Дарн, свое пойло из отборнейшей ржи, пан Кацек лично, вот этими вот руками, на которых — всевидящий Эльб свидетель — нет места без мозолей, отбирает каждое зернышко. Пан Кацек сам, а ведь пан Кацек далеко не мальчик, чтобы, не приведи Эльб, не перегрелся аппарат, носит воду из криницы — студеную, чистую, как слеза младенца воду от подземных источников, а это — пусть на пана Кацека обрушится вся мощь всезнающего Эльба, если он врет — почти пол версты, диким полем… — пан Кацек — изможденный трудами трактирщик, объемное пузо которого с трудом втискивалось в цветастый муслиновый жилет с золотой цепочкой часов, ловко лавировал между деревянными столиками, словно величайшее сокровище, прижимая к самому нижнему из дюжины подбородков литровую бутыль с мутным, приятно булькающим содержимым.

Намисто — куча мелких пузырьков — признак градусов, колыхалось на границе двух сред.

— Неси быстрее, я плачу не за болтовню! — золотой самородок, размером с фалангу большого пальца, покатился по мореной поверхности стола.

Трактирщик, насколько было возможно для его комплекции, быстрее засеменил ножками.

— Да будет известно пану, нектар пана Кацека известен далеко за пределами округа. Бургомистр самого Брума — славного златоверхого Брума, нанося визиты нашему, да насытятся аппетиты ненасытного, неизменно останавливается в моем заведении, дабы испить живительной влаги пана Кацека.