All Flesh is Grass

It was not only now, I knew, that this was happening, but it had been happening for years. For many years, they'd told me, the Flowers had been in contact with many minds of Earth, had been stealing the ideas and the attitudes and knowledge which had existed in those minds, and even in those instances in which the minds were unaware of the prowlers in them, had persisted in the nudging of those minds, as they had nudged the mind of Sherwood.

Конечно, это все не новость, это началось много лет назад. Цветы сами сказали, что уже многие годы, для них открыт разум многих людей на Земле — они подслушивают мысли этих людей, перенимают их понятия, представления, знания, и даже когда человек не подозревает, что в его мозг прокрались незванные гости, они упорно подталкивают, направляют чужой разум куда им заблагорассудится, как направляли ум Шервуда.

For many years, they'd said, and I had not thought to ask them for a better estimate. For several centuries, perhaps, and that seemed entirely likely, for when they spoke of the lifetime of their intelligence they spoke of a billion years.

Многие годы, сказали они, а я не догадался спросить точнее. Может быть, это длится уже несколько столетий? Почему бы и нет, ведь они говорили, что обладают разумом уже миллиард лет.

For several hundred years, perhaps, and could those centuries, I wondered, have dated from the Renaissance? Was it possible, I asked myself, that the credit for the flowering of man's culture, that the reason for his advancement might be due, at least in part, to the nudging of the Flowers? Not, of course, that they themselves would have placed their imprint upon the ways of man, but theirs could have been the nagging force which had driven man to much of his achievement.

Быть может, они вмешиваются в нашу жизнь уже несколько веков — уж не с эпохи ли Возрождения это началось? Что, если расцветом культуры, духовным ростом и развитием человечество хотя бы отчасти обязано Цветам, которые толкали его все вперед по пути прогресса? Нет, конечно, не они определили характер человеческой науки, искусства, философии, но очень возможно, что это они будили в людях беспокойный дух, заставлявший стремиться к совершенству.

In the case of Gerald Sherwood, the busybody nudging had resulted in constructive action. Was it too much to think, I wondered, that in many other instances the result had been the same—although perhaps not as pronounced as it had been in Sherwood's case? For Sherwood had recognized the otherness that had come to live with him and had learned that it was to his benefit to co-operate. In many other cases there would not have been awareness, but even with no awareness, the drive and urge were there and, in part, there would have been response.

Джералда Шервуда такой неугомонный советчик вынудил стать изобретателем и конструктором. И может быть, он далеко не единственный, только в других случаях чужое вмешательство было не так очевидное. Шервуд почувствовал, что в него вселилось некое чуждое начало, и понял: сотрудничать с чужаком полезно и выгодно. А многие другие могли этого и не почувствовать, но все равно их что-то вело, толкало, и отчасти поэтому они чего-то достигли.

In those hundreds of years, the Flowers must have learned a great deal of humanity and have squirrelled away much human knowledge. For that had been their original purpose, to serve as knowledge storage units. During the last several years man's knowledge had flowed to them in a steady stream, with dozens, perhaps hundreds, of readers busily engaged in pouring down their mental gullets the accumulated literary efforts of all of humankind.

За сотни лет Цветы, конечно, неплохо изучили человечество и пополнили свои запасы многими людскими познаниями. Ведь для того их и наделили разумом, чтобы сделать хранилищем знаний. В последние несколько лет человеческие знания текли к ним непрерывным потоком, десятки, а то и сотни чтецов усердно наполняли ненасытную глотку их разума всем, что общими усилиями собрало в своих книгах человечество.

I got off the ground where I was sitting and found that I was stiff and cramped. I stretched and slowly turned and there, on every side, reaching to the near horizons of the ridges that paralleled the river, swept the purple tide.

It could not be right, I told myself. I could not have talked with flowers. For of all the things on Earth, plants were the one thing that could never talk.

And yet this was not the Earth. This was another Earth—only one, they'd said, of many billion earths.

Наконец я поднялся — я так долго сидел на земле не шевелясь, что весь одеревенел. Потянулся, медленно повернул голову и осмотрелся — взгляд упирался в гряды холмов, они тянулись справа и слева, чуть поодаль от реки, сплошь захлестнутые лиловым приливом.

Не может этого быть. Не мог я разговаривать с цветами. Что-что, а растения — только они из всех форм жизни на Земле — начисто лишены дара речи.

Да, но ведь это не наша Земля. Это какая-то другая Земля — по их словам, лишь одна из многих миллионов.

Could one measure, I asked myself, one earth by another? And the answer seemed to be one couldn't. The terrain appeared to be almost identical with the terrain I had known back on my own Earth, and the terrain itself might remain the same for all those multi-billion earths. For what was it they had said—that earth was a basic structure?

Можно ли по одной из этих Земель судить о другой, мерить их той же мерой? Уж наверно, нельзя. Правда, местность вокруг почти такая же, как и наизусть знакомые места на моей родной Земле, но, возможно, рельеф остается тот же для всех бесчисленных миров. Как, бишь, они сказали: Земля — это неизменная основа?

But when one considered life and evolution, then all the bets were off. For even if the life of my own Earth and this other Earth on which I stood had started out identically (and they might well have started out identically) there still would be, along the way, millions of little deviations, no one of which perhaps, by itself, would be significant, but the cumulative effects of all these deviations eventually would result in a life and culture that would bear no resemblance to any other Earth.

А вот жизнь, эволюция — тут нет ничего общего. Даже если на моей Земле и на этой, куда я сейчас попал, жизнь начиналась совершенно одинаково (а это вполне могло случиться), то все равно в дальнейшем на ее пути неизбежно возникали несчетные мелкие отклонения, сами по себе, возможно, пустячные, но все вместе они привели к тому, что жизнь и культура одной Земли ничем не напоминает остальные.

Tupper had begun to snore—great wet, slobbering snores, the very kind of snores that one might guess he'd make. He was lying on his back inside the hut, on a bed of leaves, but the hut was so small that his feet stuck out the doorway. They rested on his calloused heels and his spraddled toes pointed at the sky and they had a raw and vulgar look about them.

Таппер захрапел — в носу и в глотке у него громко бурлило, булькало, храп был под стать всему его облику. Он лежал в шалаше навзничь на куче листьев, но шалаш был так мал, что ноги Таппера высовывались наружу. Задубевшие пятки упирались в землю, широко расставленные пальцы торчали в небо — зрелище не слишком изысканное.

I picked up the plates and spoons from where they rested on the ground and tucked the bowl in which Tupper had cooked our meal underneath my arm. I found the trail that led down to the water's edge and followed it. Tupper had cooked the food; the least I could do, I told myself; was to wash the dishes.

Я подобрал тарелки и ложки, сунул под мышку горшок, в котором Таппер варил похлебку. Отыскал взглядом тропинку, сбегавшую к реке, и стал спускаться. Таппер стряпал еду, так должен же я хотя бы перемыть посуду.

I squatted by the river's edge and washed the awkward plates and pot, sluiced off the spoons and rubbed them clean between my fingers. I was careful with the plates, for I had the feeling they'd not survive much wetting. On both of them and on the pot there still were the marks of Tupper's great splayed fingers, where he had pressed them into shape.

Я присел на корточки у самой воды, вымыл кривобокие тарелки и горшок, ополоснул ложки и старательно протер их пальцами. С тарелками я обращался бережно: еще размокнут! На глине виднелись отпечатки неуклюжих тапперовых пальцев, вылепивших эту корявую утварь.

For ten years he had lived and been happy here, happy with the purple flowers that had become his friends, secure at last from the unkindness and the cruelty of the world into which he was born. The world that had been unkind and cruel because he had been different, but which was capable of unkindness and of cruelty even when there was no difference.