All Flesh is Grass

The pot upon the fire was steaming and the smell of cooking stole upon the evening air. Just above the eastern horizon the first star came into being and once again I was conscious of the little silences, so deep they made me dizzy when I tried to listen to them, that fell into the chinks between the crackling of the coals and the sounds that Tupper made.

It was a land of silence, a great eternal globe of silence, broken only by the water and the wind and the little feeble noises that came from intruders like Tupper and myself. Although, by now, Tupper might be no intruder.

От горшка, стоявшего на угольях, шел пар, в воздухе дразняще запахло едой. На востоке, низко над горизонтом, проглянула первая вечерняя звезда, и снова меж треском угольев и мяуканьем Таппера я ощутил мгновенья тишины — такой глубокой, что, как вслушаешься, кружится голова.

Страна безмолвия, огромный вечный мир тишины — ее нарушают лишь вода, ветер да слабые, жалкие голоса пришельцев, чужаков вроде меня и Таппера. Хотя Таппер, наверно, больше не чужак, он стал своим.

I sat alone, for the man across the fire had withdrawn himself from me, from everything around him, retreating into a room he had fashioned for himself; a place that was his alone, locked behind a door that could be opened by no one but himself, for there was no other who had a key to it or, indeed, any idea as to what kind of key was needed.

Я остался в одиночестве: тот, кто сидит напротив, отгородился и от меня, и от всего окружающего, замкнулся в убежище, которое сам для себя построил; там он совсем один, охраняемый накрепко запертой дверью, — только он один и может ее отпереть, больше ни у кого нет ключа, никто и не представляет, с каким ключом к ней подступиться.

Alone and in the silence, I sensed the purpleness—the formless, subtle personality of the things that owned this planet. There was a friendliness, I thought, but a repulsive friendliness, the fawning friendliness of some monstrous beast. And I was afraid.

Such a silly thing, I thought. To be afraid of flowers.

Tupper's cat was lone and lost. It prowled the dark and dripping woods of some other ogre-land and it mewed softly to itself; sobbing as it padded on and on, along a confusing world-line of uncertainties.

В одиночестве и молчании я ощутил Лиловость — смутный, едва уловимый дух и облик хозяев планеты. Веет словно бы и дружелюбием... но оно какое-то пугающее, будто к тебе ластится огромный, свирепый зверь. И становится страшно.

Экая глупость. Испугаться цветов!

Тапперов кот, одинокий, потерянный, скитается во тьме, в унылых, оплаканных дождем лесах некоей страны чудовищ, и тихонько, жалобно мяучит, тщетно отыскивая путеводную нить в этом мире неведомого.

The fear had moved away a little beyond the circle of the firelight. But the purpleness still was there, hunched upon the hilltop.

An enemy, I wondered. Or just something strange?

If it were an enemy, it would be a terrible enemy, implacable and efficient.

For the plant world was the sole source of energy by which the anima1 world was able to survive.

Страх отступил за пределы тесного светлого круга от костра. Но Лиловость по-прежнему здесь, на холмах — затаилась и подстерегает.

Враг? Или просто — нечто чуждое, непонятное?

Если это враг, то грозный, безжалостный и неодолимый.

Ведь растительное царство — единственный источник энергии, питающей царство животных.

Only plants could trap and convert and store the vital stuff of life. It was only by making use of the energy provided by the vegetable world that the animal kingdom could exist. Plants, by wilfully becoming dormant or by making themselves somehow inedible, could doom all other life.

And the Flowers were versatile, in a very nasty way. They could, as witness Tupper's garden and the trees that grew to supply him wood, be any kind of plant at all. They could be tree or grass, vine or bush or grain. They could not only masquerade as another plant, they could become that plant.

Только растения способны уловить, преобразить и сохранить про запас то, без чего нет жизни. И только пользуясь энергией, накопленной растениями, могут существовать животные и люди. Если растения умышленно погрузятся в сон или станут несъедобными, все живое, кроме них, погибнет.

А эти Цветы опасно переменчивы. Они могут обернуться каким угодно растением, тому свидетельство — огород Таппера и деревья, что растут ему на топливо. Эти оборотни могут стать деревом и травой, колосом, кустом и лианой. Они не просто прикидываются, нет они и вправду превращаются в любое другое растение.

Suppose they were allowed into the human Earth and should offer to replace the native trees for a better tree, or perhaps the same old trees we had always known, only that they would grow faster and straighter and taller, for better shade or lumber. Or to replace wheat for a better wheat, with a higher yield and a fuller kernel, and a wheat that was resistant to drought and other causes that made a wheat crop fail. Suppose they made a deal to become all vegetables, all grass, all grain, all trees, replacing the native plants of Earth, giving men more food per acre, more lumber per tree, an improved productivity in everything that grew.

Что, если им откроют доступ на нашу Землю, на планету людей, а за это они предложат заменить наши деревья другими, лучшими... или это будут те же, издавна знакомые дубы, березы и сосны, только они станут быстрей расти, поднимутся стройней и выше, дадут больше тени и лучшую древесину, лучший строевой лес... Допустим, Цветы заменят нашу пшеницу другой, лучшей — урожаи станут богаче, зерно полновеснее, этой пшенице не страшны будут ни засуха, ни иные напасти. Допустим, будет заключен такой уговор: Цветы заменят все земные растения — все овощи и травы, все злаки и деревья — и дадут людям больше пищи с каждого поля и каждой грядки, больше дров или досок от каждого дерева, больше пользы и выгоды от всего, что растет.

There would be no hunger in the world, no shortages of any kind at all, for the Flowers could adapt themselves to every human need.

And once man had come to rely upon them, once he had his entire economy based upon them, and his very life staked upon their carrying out their bargain, then they would have man at their mercy. Overnight they could cease being wheat and corn and grass; they could rob the entire Earth of its food supply. Or they might turn poisonous and thus kill more quickly and more mercifully. Or, if by that time, they had come to hate man sufficiently, they could develop certain types of pollen to which all Earthly life would be so allergic that death, when it came, would be a welcome thing.

В мире не станет голода, всего будет в избытке, ведь Цветы могут дать человеку все, что ему нужно.

Мы привыкнем полагаться на них, от них, от их верности уговору будет зависеть все хозяйство и самая жизнь человечества — и тогда человечество в их власти! А если они вдруг снова превратятся из пшеницы, кукурузы, травы во что-нибудь другое? Они разом обрекут всю Землю на голодную смерть. Или внезапно станут ядовитыми — и смогут убивать мгновенно, это все-таки милосерднее. А если к тому времени они по-настоящему возненавидят людей? Разве они не могут наполнить воздух какой-нибудь тлетворной пыльцой, столь пагубной для всего живого на Земле, что смерть, когда она наконец настанет, покажется желанным избавлением?

Or let us say, I thought, playing with the thought, that man did not let them in, but they came in all the same, that man made no bargain with them, but they became the wheat and grass and all the other plants of Earth surreptitiously, killing off the native plants of Earth and replacing them with an identical plant life, in all its variations. In such a case, I thought, the result could be the same.

If we let them in, or if we didn't let them in (but couldn't keep them out), we were in their hands. They might kill us, or they might not kill us, but even if they didn't kill us, there'd still remain the fact they could at any time they wished.

Или, предположим, люди не захотят пустить их на Землю, но они все равно к нам проникнут... люди не станут заключать с ними сделку, но они сами тайно обратятся в хлеба и травы и все другие земные растения, вытеснят их, убьют, подменят собою несчетные виды земной растительности. Что ж, конец будет тот же.

Проникнут ли они к нам с нашего согласия или наперекор нашей воле, — мы бессильны их остановить, мы в их власти. Быть может, они нас истребят, а может быть, и нет, но если и нет, важно одно: стоит им пожелать — и они в любую минуту нас уничтожат.