All Flesh is Grass

Медленно, осторожно поворачиваю голову — и вот она, луна: яркая, большая — кажется, до нее рукой подать, — всплывает над чахлыми деревцами, что растут по берегу реки.

1 was lying flat upon the ground, with nothing under me but the hard-packed earth. Tupper had crawled into his hut to sleep, curling up so his feet did not stick out. And if he were still there and sleeping, he was very quiet about it, for I heard no sound from him.

Having turned my head, I lay quietly for a time, listening for a sound to tell me that something prowled the camp. But there was no sound and finally I sat up.

The slope of ground above the camp, silvered by the floodlight of the moon, ran up to touch the night-blue sky—a balanced piece of beauty hanging in the silence, so fragile that one was careful not to speak nor to make any sudden motion, for fear that one might break that beauty and that silence and bring it down, sky and slope together, in a shower of shards.

Я лежу прямо на земле, на ровной, утоптанной площадке у костра. Таппер с вечера забрался в шалаш, свернулся клубком, так что ноги не торчали наружу, как накануне. Если он все еще там и спит, то без шума, из шалаша не доносится ни звука.

Слегка повернув голову, я замер и насторожился: не слышны ли чьи-то крадущиеся шаги? Но нет, все тихо. Сажусь.

Залитый лунным светом склон холма упирается верхним краем в темно-синее небо — это сама красота парит в тишине, хрупкая, невесомая... даже страшно за нее: вымолвишь слово, сделаешь резкое движение — и все рассыплется — тишина, небо, серебряный откос, все разлетится тысячами осколков.

Carefully I got to my feet, standing in the midst of that fragile world, still wondering what had wakened me.

But there was nothing. The land and sky were poised, as if they stood on tiptoe in a single instant of retarded time. Here, it seemed, was the present frozen, with no past or future, a place where no clock would ever tick nor any word be spoken.

Then something moved upon the hilltop, a man or a manlike thing, running on the ridge crest, black against the sky, lithe and tall and graceful, running with abandon.

Осторожно поднимаюсь на ноги, стою посреди этого хрупкого, ненадежного мира... Что же все-таки меня разбудило?

Тишина. Земля и небо замерли, словно на мгновенье привстали на цыпочки — и мгновенье остановилось. Вот оно застыло, настоящее, а прошлого нет и грядущего не будет — здесь никогда не прозвучит ни тиканье часов, ни вслух сказанное слово...

И вдруг надо мной что-то шевельнулось — человек или что-то похожее на человека бежит по гребню холма, легко, стремительно бежит гибкая, стройная тень, совсем черная на синеве неба.

I was running, too. Without reason, without purpose, simply running up the slope. Simply knowing there was a man or a man1ike thing up there and that I must stand face to face with it, hoping, perhaps, that in this land of emptiness and flowers, in this land of silence and of fragile beauty, it might make some sense, might lend to this strange dimension of space and time some sort of perspective that I could understand.

Бегу и я. Взбегаю по косогору, сам не знаю, почему и зачем. Знаю одно: там — человек или кто-то подобный человеку, я должен встретить его лицом к лицу; быть может, он наполнит новым смыслом эту заросшую цветами пустыню, этот край безмолвия и хрупкой, неверной красоты; быть может, благодаря ему здесь, в новом измерении, в чужом пространстве и времени для меня что-то прояснится и я пойму, куда идти.

The manlike thing was still running on the hilltop and I tried to shout to it, but my throat would make no sound and so I kept on running.

The figure must have seen me, for suddenly it stopped and swung around to face me and stood there on the hilltop, looking down at me. And now I saw that while it undoubtedly was of human form, it had a crest of some sort above its head, giving it a birdlike look as if the head of a cockatoo had been grafted on a human body.

I ran, panting, toward it, and now it moved down the hill to meet me, walking slowly and deliberately and with unconscious grace.

Неведомое существо все так же легко бежит по вершине холма, я пытаюсь его окликнуть, но голоса нет — остается бежать вдогонку.

Должно быть, оно меня заметило: оно вдруг остановилось, круто обернулось и смотрит, как я поднимаюсь в гору. Сомнений нет, передо мною человеческая фигура, только на голове словно гребень или хохол, он придает ей что-то птичье — как будто на человеческом теле выросла голова попугая.

Задыхаясь, бегу к этой странной фигуре, и вот она начинает спускаться мне навстречу — спокойно, неторопливо, с какой-то безыскусственной грацией.

I stopped running and stood still, fighting to regain my breath. There was no need of running any more. I need not run to catch it.

It continued walking down the hill toward me and while its body still stayed black and featureless, I could see that the crest was white, or silver. In the moonlight it was hard to tell if it were white or silver.

My breath came more easily now and I climbed up the hill to meet it. We approached one another slowly, each of us, I suppose, afraid that any other manner of approach might give the other fright.

Я остановился и жду, и стараюсь отдышаться. Бежать больше незачем. Странное существо само идет ко мне.

Оно подходит ближе, тело у него совсем черное, в темноте толком не разглядеть, видно лишь, что хохол на голове то ли белый, то ли серебряный. В лунном свете не разберешь — белый или серебряный.

Я немного отдышался и вновь начинаю подниматься в гору, навстречу непонятному существу. Мы медленно подходим друг к другу — наверно, каждый боится каким-нибудь резким движением спугнуть другого.

The manlike thing stopped ten feet or so away and I stopped as well, and now I saw that indeed it was humanoid and that it was a woman, either a naked or an almost naked woman. In the moonlight, the crest upon her head was a thing of shining wonder, but I could not make out if it were a natural appendage or some sort of eccentric hairdo, or perhaps a hat.

The crest was white, but the rest of her was black, a jet black with blue highlights that glinted in the moonlight. And there was about her body an alertness and an awareness and a sense of bubbling life that took my breath away.

Оно останавливается в десяти шагах от меня, я тоже останавливаюсь — теперь я уже ясно вижу: оно сродни человеку. Это женщина — нагая или почти нагая. Под луной сверкает странное украшение у нее на голове, не понять — то ли это и вправду какой-то хохол, то ли причудливая прическа, а может, и головной убор.

Хохол — белый, а все тело совершенно черное, черное как смоль, от луны на нем играют голубоватые блики. И такая в нем настороженная гибкость и проворство, такая неукротимая радость жизни, что дух захватывает!

She spoke to me in music. It must have been a music, for there seemed to be no words.

“I'm sorry,” I said. “I do not understand.”

Она заговорила со мной. Ее речь — музыка, просто музыка, без слов.

— Простите, — сказал я. — Не понимаю.

She spoke again and the trilling of the voice ran across the blue and silver world like a spray of crystal thought, but there was no understanding. I wondered, in despair, if any man of my race could ever understand a language that expressed itself in music, or if, in fact, it was meant to be understood as were the words we used.

I shook my head and she laughed, the laughter making her without any doubt a human—a low and tinkling laugh that was happy and excited.

Она снова заговорила, ее голос прозвенел в серебряно-синем мире хрустальной струйкой, звонким фонтаном живой мысли, но я ничего не понял. Неужели, неужели никому из людей моей Земли не постичь речи без слов, языка чистой музыки? А может быть, эту речь и не нужно понимать логически, как мы понимаем слова?

Я покачал головой — и она засмеялась, это был самый настоящий человеческий смех: негромкий, но звонкий, полный радостного волнения.

She held out her hand and took a few quick steps toward me and I took the outstretched hand. And as I took her hand, she turned and ran lightly up the hill and I went running with her. We reached the top of the ridge and continued running, hand in hand, down the other slope, a wild, ecstatic running that was sheer youth and craziness—a running into nothing, for the utter joy of being alive in that heady moonlight.

We were young and drunk with a strange happiness for which there seemed no reason or accounting—drunk with, at least for me, a wild exuberance.

Она протянута руку, сделала несколько быстрых шагов мне навстречу, и я взял протянутую руку. И тотчас она повернулась и легко побежала вверх по косогору, увлекая меня за собой. Мы добежали до вершины и, все так же держась за руки, помчались вниз с перевала — стремглав, безоглядно, неудержимо! Нас подхватила сумасбродная молодость, нам кружил головы лунный свет и неизбывная радость бытия.