All Flesh is Grass

А здесь со мною уселись в кружок представители иного разума — и не может быть для меня других правил, чем для всего человечества в целом. Надо поступать так, как должен бы, на мой взгляд, поступать весь род людской, — а стало быть, раз угощают, надо есть.

Perhaps I was not thinking very clearly. Events were happening much too fast and I had too little time. It was a snap decision at best and I hoped I was not wrong.

I never had a chance to know, for before the food could be passed around, the contraption in the centre of the circle began a little ticking—no more than the ticking of a clock in an empty room, but at the first tick it gave they all jumped to their feet and stood watching it.

Наверно, я рассуждал не так связно. Неожиданности сыпались одна за другой, я не успевал опомниться. Оставалось решать мгновенно — и надеяться, что не ошибся.

Но мне не пришлось узнать, верно ли я решил: по кругу еще только начали передавать еду, как вдруг из сверкающего шара послышалось мерное тиканье — не громче, чем тикают в пустой комнате часы, но все мигом вскочили и уставились на шар.

I jumped up, too, and stood watching with them, and I could sense that they'd forgotten I was with them. All of their attentions were fastened on that shining basketball.

As it ticked, the glow of it became a shining mistiness and the mistiness spread out, like a fog creeping up the land from a river bottom.

The mistiness enveloped us and out of that mistiness strange shapes began to form. At first they were wavering and unstable forms, but in a while they steadied and became more substantial, although never quite substantial; there was about them a touch of fairyland, of a shape and time that one might see, but that was forever out of reach.

Я тоже вскочил и тоже во все глаза смотрел на странный аппарат; про меня явно забыли, все внимание приковано было к этому блестящему мячу.

А он все тикал, блеск его замутился и светящаяся мгла поползла от него вширь, как стелются по прибрежным лугам речные туманы.

Нас обволокло этой светящейся мглой, и в ней стали складываться странные образы — сперва зыбкие, расплывчатые... понемногу они сгущались, становились отчетливей, хотя так и не обрели плоти; словно во сне или в сказке, все было очень подлинное, зримое, но в руки не давалось.

And now the mistiness went away—or perhaps it still remained and we did not notice it, for with the creation of the forms it had supplied another world, of which we were observers, if not an actual part.

It appeared that we were standing on the terrace of what on Earth might have been called a villa. Beneath our feet were rough-hewn flagstones, with thin lines of grass growing in the cracks between the stones, and back of us rose rough walls of masonry. But the walls had a misty texture, as if they were some sort of simulated backdrop that one was not supposed to inspect too closely.

И вот мгла рассеялась — или, может быть, просто мы больше ее не замечали, ибо она создала не только образы и очертания, но целый мир, и мы оказались внутри его, хотя и не участниками, а всего лишь зрителями.

Мы стояли на террасе здания, которое на Земле назвали бы виллой. Под ногами были грубо обтесанные каменные плиты, в щелях между ними пробивалась трава, за нами высилась каменная кладка стен. И однако стены казались неплотными, тоже какими-то туманными, словно театральная декорация, вовсе и не рассчитанная на то, что кто-то станет ее пристально разглядывать и пробовать на ощупь.

In front of us spread a city, an ugly city with no beauty in it. It was utilitarian in its every aspect, a geometric mass of stone, reared without imagination, with no architectural concept beyond the principle that one stone piled atop another would achieve a place of shelter. The city was the drab colour of dried mud and it spread as far as the eye could see, a disorderly mass of rectilinear structures thrust together, cheek by jowl, with no breathing space provided.

А перед нами раскинулся город — очень уродливый, лишенный и намека на красоту. Каменные ящики, сложенные для чисто практических надобностей; у строителей явно не было ни искры воображения, никаких стройных замыслов и планов, они знали одно: громоздить камень на камень так, чтобы получилось укрытие. Город был бурый, цвета засохшей глины, и тянулся, сколько хватал глаз — беспорядочное скопище каменных коробок, теснящихся как попало, впритык одна к другой, так что негде оглядеться и вздохнуть.

And yet there was an insubstantiality about it; never for an instant did that massive city become solid masonry. Nor were the flagstones underneath our feet an actual flagstone terrace.

Rather it was as though we floated, a fraction of an inch above the flagstones, never touching them.

We stood, it seemed, in the middle of a three-dimensional movie. And all around us the movie moved and went about its business and we knew that we were there, for we could see it on every side of us, but the actors in the movie were unaware of us and while we knew that we were there, there also was the knowledge that we were not a part of it, that we somehow stood aside from this magic world in which we were engulfed.

И все же он был призрачным, этот огромный, тяжеловесный город, ни на миг его стены не стали настоящим плотным камнем. И каменные плиты у нас под ногами тоже не стали настоящим каменным полом. Верней бы сказать, что мы парили над ними, не касаясь их, выше их на какую-то долю дюйма.

Было так, словно мы очутились внутри кинофильма, идущего в трех измерениях, фильм шел вокруг нас своим чередом, и мы знали, что мы — внутри него, ибо действие разыгрывалось со всех сторон, актеры же и не подозревали о нашем присутствии; и хоть мы знали, что мы здесь, внутри, мы в то же время чувствовали свою непричастность к происходящему: странным образом, объятые этим колдовским миром, мы все-таки оставались выключенными из него.

At first I'd seen only the city, but now I saw there was terror in the city. People were running madly in the streets, and from far off I could hear the screaming, the thin and frantic wailing of a lost and hopeless people.

Then the city and the screaming were blotted out in a searing flash of light, a blossoming whiteness that became so intense it suddenly went black. The blackness covered us and we stood in a world that had nothing in it except the darkness and the cataract of thunder that poured out of that place where the flash of light had blossomed.

Сперва я просто увидел город, потом понял: город охвачен ужасом. По улицам сломя голову бегут люди, издали доносятся стоны, рыдания и вопли обезумевшей, отчаявшейся толпы.

А потом и город, и вопли — все исчезло в яростной вспышке слепящего пламени, оно расцвело такой нестерпимой белизной, что внезапно в глазах потемнело. Тьма окутала нас, и во всем мире не осталось ничего, кроме тьмы, да оттуда, где вначале расцвел ослепительный свет, теперь обрушился на нас громовой раскатистый грохот.

I took a short step forward, groping as I went. My hands met emptiness and the feeling flooded over me that I stood in an emptiness that stretched on forever, that what I'd known before had been nothing but illusion and the illusion now was gone, leaving me to grope eternally through black nothingness.

I took no other step, but stood stiff and straight, afraid to move a muscle, sensing in all irrationality that I stood upon a platform and might fall from it into a great emptiness which would have no bottom.

Я осторожно шагнул вперед, протянул руки. Они встретили пустоту, и я захлебнулся, похолодел, я понял — пустоте этой нет ни конца, ни края... да, конечно же, я в пустоте, я и прежде знал, что все это только мерещится, а теперь видения исчезли, и я вечно буду вслепую блуждать в черной пустоте.

Я не смел больше сделать ни шагу, не смел шевельнуться и стоял столбом... нелепо, бессмысленно, и все же я чувствовал, что стою на краю площадки и если ступаю еще шаг — полечу в пустоту, в бездонную пропасть.

As I stood there the blackness turned to grey and through the greyness I could see the city, flattened and sharded, swept by tornadic winds, with gouts of flame and ash twisting in the monstrous whirlwind of destruction. Above the city was a rolling cloud, as if a million thunderstorms had been rolled all into one. And from this maelstrom of fury came a deepthroated growling of death and fear and fate, a savage terrible sound that made one think of evil.

Around me I saw the others—the black-skinned people with the silver crests—standing transfixed and frozen, fascinated by the sight that lay before them, rigid as if with fear, but something more than just plain fear—superstitious fear, perhaps.