All Flesh is Grass

Времени в обрез, сказал он мне, они захотят сбросить бомбу. Доктору я сказал, что Шкалик лопочет безо всякого смысла, но теперь, как вспомню, не так уж я в этом уверен. Он задыхался, каждое слово давалось ему с великим трудом, и все же он так старался. Нет, это были осмысленные слова, ему важно было их выговорить. Он непременно хотел их сказать, собрал для этого последние силы? Совсем не похоже на бред, когда язык сам собою мелет и мелет всякую чушь. Но он сказал слишком мало. Ему не хватило сил или, может быть, времени. Ему удалось выговорить лишь несколько слов, но в чем их смысл, понять невозможно.

There was a place where I might be able to get some further information that might piece out the words, but I shrank from going there. Stiffy Grant had been a friend of mine for many years, ever since that day he'd gone fishing with a boy often and had sat beside him on the river bank all the afternoon, spinning wondrous tales.

Есть одно место, где я, пожалуй, еще до чего-нибудь дознаюсь и тогда пойму, что он хотел сказать, только очень мне это не по душе. Пьянчужка Грант — мой старинный друг, мы стали друзьями в тот далекий день, когда Грант, идучи ловить рыбу, прихватил с собой десятилетнего мальца и до вечера просидел с ним на берегу, без устали рассказывая всякие удивительные истории.

As I recalled it, standing in the kitchen, we had caught some fish, but the fish were not important. What had been important then, what was still important, was that a grown man had the sort of understanding to treat a ten-year-old as an equal human being. On that day, in those few hours of an afternoon, I had grown a lot. While we sat on that river bank I had been as big as he was, and that was the first time such a thing had ever happened to me.

Помню, тогда нам и кое-какая рыба попалась, но рыба — это было не главное. Важнее всего — это важно и по сей день, — что взрослый человек понимал десятилетнего мальчишку и держался с ним на равных. В тот день, в те несколько предвечерних часов, я разом вырос. Пока мы сидели на берегу реки, я был ничуть не меньше его — такой же человек, а это случилось со мной впервые.

There was something that I had to do and yet I shrank from doing it—and still, I told myself, Stiffy might not mind. He had tried to tell me something and he had failed because he didn't have the strength. Certainly he would understand that if I used these keys to get into his shack, that I had not done it in a spirit of maliciousness, or of idle curiosity, but to try to attain that knowledge he had tried to share with me.

Да, надо кое-что сделать... очень мне это не во душе... но, может, Шкалик и не рассердится. Он ведь пытался мне что-то сказать и не сумел, не хватило сил. Уж, конечно, он поймет, что если я воспользуюсь ключами и заберусь в его лачугу, так не с каким-то злым умыслом и не из праздного любопытства: надо же хоть попытаться понять, о чем он старался меня предупредить.

No one had ever been in Stiffy's shack. He had built it through the years, out at the edge of town, beside a swamp in the corner of Jack Dickson's pasture, and he had built it out of lumber he had picked up and out of flattened tin cans and all manner of odd junk he had run across. At first it had been little more than a lean-to, a shelter from the wind and rain. But bit by bit, year by year, he had added to it until it was a structure of wondrous shape and angles, but it was a home.

Еще никто никогда не переступал его порога. Свою халупу на окраине Милвилла, у самого болота, в которое переходит луг Джека Диксона, Грант строил понемногу, год за годом, из всякого хлама, какой попадался под руку: бревешко или доска, которая плохо лежит, расплющенная жестянка, обломок фанеры — все шло в ход. Сперва получилось что-то вроде конуры или курятника с односкатной крышей — лишь бы кое-как укрыться от ветра и дождя. Но по кусочку, по щепочке год за годом Грант все укреплял и увеличивал эту странную постройку — и в конце концов вышло хоть и нелепое, нескладное, с какими-то корявыми выступами и углами, а все-таки жилище.

I made up my mind and gave the keys a final toss and caught them and put them in my pocket. Then I went out of the house and got into the car.

Итак, я решился, в последний раз подбросил ключи, на лету поймал и сунул в карман. Вышел из дому и сел в машину.

6

A thin fog of ghostly white lay just above the surface of the swamp and curled about the foot of the tiny knoll on which Stiffy's shack was set. Across the stretch of whiteness loomed a shadowed mass, the dark shape of a wooded island that rose out of the marsh.

Призрачно белый туман тонкой пеленой стлался над болотом и завивался у подножия пригорка, на котором стояла хижина Шкалика. Дальше, за этой плоской белизной, вздымалась смутная тень: среди болота торчал поросший лесом островок.

I stopped the car and got out of it and as I did, my nostrils caught the rank odour of the swamp, the scent of old and musty things, the smell of rotting vegetation, and ochre coloured water. It was not particularly offensive and yet there was about it an uncleanliness that set one's skin to crawling. Perhaps, I told myself, a man got used to it. More than likely Stiffy had lived with it so long that he never noticed it.

Я остановил машину и вылез; в нос ударил едкий болотный дух: пахло тлением, плесенью, гниющими травами, ржавой стоячей водой. В сущности, не такой уж тошнотворный завах, и, однако, было в нем что-то нечистое, меня даже передернуло. Вероятно, к этому можно привыкнуть, подумал я. Шкалик живет здесь так долго, что, скорей всего, принюхался и уже ничего не чувствует.

I glanced back toward the village and through the darkness of the nightmare trees I could catch an occasional glimpse of a swaying street lamp. No one, I was certain, could have seen me come here. I'd switched off the headlights before I turned off the highway and had crawled along the twisting cart track that led in to the shack with no more than a sickly moonlight to help me on my way.

Я оглянулся на город — сквозь темную массу мрачных, будто в дурном сне приснившихся деревьев на миг блеснул луч уличного фонаря, что раскачивался на ветру. Да, можно не беспокоиться, я наверняка доехал незамеченным. Прежде чем свернуть с шоссе, я погасил фары и дальше, по проселочной дороге, которая, петляя, доходила до хижины Гранта, полз, как черепаха, при одном лишь тусклом свете луны.

Like a thief in the night, I thought. And that, of course, was what I was—except I had no intent of stealing.

I walked up the path that led to the crazy door fashioned out of uneven slabs of salvaged lumber, dosed by a metal hasp guarded by a heavy padlock. I tried one of the padlock keys and it fitted and the lock snicked back. I pushed on the door and it creaked open.

Яко тать в нощи, подумалось мне. Да так оно и есть, вот только красть я ничего не собираюсь.

Тропинка привела меня к двери, слепленной, будто из заплат, из кривых, бросовых дощечек и обрезков; дверь заперта была на тяжелый засов с огромные висячим замком. Я попробовал один из больших ключей, он подошел, дужка замка откинулась. Толкнул дверь, она со скрипом отворилась.

I pulled the flashlight I had taken from the glove compartment of the car out of my pocket and thumbed its switch. The fan of light thrust out, spearing through the doorway. There was a table and three chairs, a stove against one wall, a bed against another.

Я засветил карманный фонарик, который на всякий случай прихватил из машины. С порога повел лучом вправо и влево. Стол, три стула, у одной стены койка, у другой очаг.

The room was clean. There was a wooden floor, covered by scraps of linoleum carefully patched together. The linoleum was so thoroughly scrubbed that it fairly shone. The walls had been plastered and then neatly papered with scraps of wallpaper, and with a complete and cynical disregard for any colour scheme.

И — чистота. Деревянный пол устлан заботливо пригнанными друг к другу кусками линолеума. И линолеум протерт до блеска. Стены оштукатурены и тщательно оклеены клочками обоев, причем на какое-либо соответствие света и узора мастеру было в высшей степени наплевать.

I moved farther into the room, swinging the light slowly back and forth. At first it had been the big things I had seen -the stove, the table and the chairs, the bed. But now I began to become aware of the other things and the little things.

And one of these smaller things, which I should have seen at once, but hadn't, was the telephone that stood on the table.