Федор Чешко - Архангелы и Ко

После резонного (хотя и несколько экспансивноватого) молчановского «какого хрена?!» люк приоткрылся, и образовавшаяся щель явила бухгалтерскому взору видение испуганно выпученного глаза, одной ноздри, половины рта и чего-то мочалкообразного, бывшего, вероятно, фрагментом курчавой неопрятной бородки.

— Степан Степанович, можно к вам? — вполголоса вымямлила половина рта, до мелогубости напуганная собственной храбростью.

Матвей начал подробно и очень убедительно объяснять, что никакой Степан Степанович здесь и не ночевал, а если бы и ночевал, то еще утром такого Степана Степановича непременно бы выгнали, потому что обитателю этой каюты Бэду Рашну (знаете Бэда Рашна?) сто лет на хрен не нужен здесь какой-то Степан с сербской фамилией. Где-то на самом интересном месте этого объяснения Матвей сообразил, что «Степанович» может быть не фамилией, а отчеством. Конечно, он не преминул поделиться своим открытием с заглядывающими в каюту фрагментами полуобморочной от страха физиономии, добавив, что отчеством называется архаичное восточнославянское именование по личному имени отца, до настоящего времени сохранившееся лишь в некоторых обособленных социумах с патриархальным укладом. Еще он успел рассказать, будто лично знавал одного Степановича по фамилии Чинарев, какового в последний раз видел в каталажке — на Новом Эдеме и на музейном унитазе.

Тут Матвей наконец опомнился и подумал, что сосискообразный рацион шестнадцать-кэй не так уж хорошо снимает последствия эрзац-гравитационного пьянства, как полагает наивный Клаус. Но вот этого-то Молчанов вслух не сказал.

Вслух он сказал обреченно:

— Заходи.

Разрешение пришлось повторить несколько раз, ибо личность, по ту сторону щели находящаяся, от всего услышанного впала в глубоченный ступор.

Визитер был из новоэдемцев — щенячьи глаза и щенячья же неуклюжесть при теле, которому бы позавидовал любой из Крэнговых долболомов. Войдя, гость первым делом вступил в забытую на полу снедь, поскользнулся и с маху сел на койку (Матвей едва успел поджать ноги, чудом избежав множественных переломов и раздроблений).

Пока возжаждавший приключений обитатель золотого рая ладонями счищал с огромных ступней давленные псевдососиски, а ладони, в свою очередь, вытирал о штаны, Молчанов сел и попробовал отодвинуться от него как можно дальше.

Завершив очистные мероприятия, новоэдемец посмотрел на хозяина каюты преданными голубыми глазами и вопросил (почему-то шепотом, с мимолетной оглядкой на люк):

— Степан Степанович, вы не будете так добры сказать: что там дальше?

— Где это «там»? — раздраженно осведомился Матвей.

— Ну, в тех стихах, которые вы заказали в ресторане. «Райская баллада», да?

— Тьху ты! Вот именно сейчас мне больше делать нечего, кроме как развлекать всяких… этих… Башка трещит, тошно, так еще и ты со стихами! Хоть бы ж подумал: где я тебе тут запись возьму?!

— Ну, может, хоть перескажете как-нибудь? — Взгляд незваного гостя сделался еще преданнее. — Очень уж интересно, что дальше там…

— Интересно! — злобно передразнил экс-Чинарев. — Чего ж тогда, в ресторане вашем, было на меня с кулаками кидаться, ежели интересно?

Новоэдемский искатель приключений сконфуженно заморгал.

— Так ведь все кинулись, — вымучил он наконец.

— А ты на всех не оглядывайся. Ты сам думай. А то затевать всякие затеи действительно все горазды, но как доходит до расхлебывания, эти «все» обязательно куда-то деваются…

Преданность невыносимо голубых глаз переплавилась в такое дремучее непонимание, что Матвей, оборвав свою проповедь, только рукой махнул: «Забыли, ладно…» И тут же горько засожалел о последнем из двух вырвавшихся слов. Потому что новоэдемец немедленно высунул голову в коридор и радостно прошипел:

— Он согласен!

Матвею Молчанову никогда еще не выпадало оказаться на пути мчащегося во весь опор стада гиппопотамов. Но звуки, которыми коридор откликнулся на шипение незваного гостя… Нет, плохое сравнение. Куда им, гиппопотамам-то…

Слава Богу, любителей стихов оказалось всего-навсего четверо. И слава Богу, что до отчетливого хруста вдавленный ими в стену Матвей не растерялся. Он сразу понял: единственный способ поскорее избавиться от нашествия — это прочитать-таки проклятую хренову… то есть молчановскую поэмку.

С третьей или четвертой попытки сумевши набрать в легкие достаточную порцию воздуха, Молчанов-Чинарев-Рашн мученически прохрипел:

— Пес с вами, щенки проклятые. Слушайте.

Райская баллада

Смех Писаньем не велено в дерзость вменять.

Смех — не грех, был бы лишь незлоблив.

Так преступно ль шальные стихи подгадать

Под старинный нескучный мотив?

От святого Петра, ключаря райских врат,

По начальству доклады идут:

Каждый день столько душ отправляется в ад,

Что за вход черти взятки дерут.

А извечный путь в рай лопухами зарос,

Ходоки на нем перевелись:

Душам проще бездельно сползать под откос,

Чем карабкаться в горнюю высь.

«У коллег кой-чего перенять бы пора, —

Поучает начальство в ответ. —

Коль, к примеру, нейдет к Магомету гора —

Сам уходит к горе Магомет».

Сложно, что ли, святому собраться в поход?

Ветер странствий кого не влечет?

Рясу — в скатку, ключи — на крючок у ворот,

Да записочку рядом (вдруг кто забредет?):

«Вышел в люди на переучет».

А погода стояла тогда — боже мой!

Развоптичьем вызванивал лес,

И цветы вдоль обочин живой синевой

Отражали безбрежность небес…

Петр ни много ни мало успел прошагать,

То псалмы, то сонеты жужжа,

Как случись колоброда ему повстречать

(Колоброд — это вроде бомжа).

Где бегом, где ползком тот упрямо держал

Путь к сиянию райских ворот…

«Ну куда, братец, прешь? —я

Петр плечами пожал. —

Ты ж не помер еще, обормот!»

Встречный веки поскреб хрящеватым перстом,

Сколупнул с них засохшую грязь,

Разглядел солнцекованный нимб над Петром

И заныл, на колени валясь:

«Ваша светлость, примите! Я рай заслужил!

Я живу, как пархатый шакал.

Отродясь я не крал, не курил и не пил,

И еще до сих пор никого не убил,

И чужого осла не желал.

Я посты соблюдаю с младенческих лет,

С детства бабы не знал ни одной.

Я кругом анана… этот… а-на-хо-рет».

«Врешь! — уверенно молвил святой. —

Слишком много потребно для святости сил

На земле, в сей юдоли греха.

Я, бывало, и то…» — Петр усы прикусил