Андрей Столяров - Продолженное настоящее

— Петербургу идёт безлюдье, — рассеянно говорит Гремлин. — Он ведь и задумывался не для жизни, а как парадиз, витрина новой России, как государственная мечта. И застраивался, между прочим, не хаотично, как, например, та же Москва, а сразу — целыми архитектурными ансамблями. Петербург, старый Петербург я имею в виду, это тебе не тупички с переулочками, а пространство: площади, набережные, проспекты… Одним словом — державность…

— Ну а Коломна? — поворачивая на Загородный, интересуется Толик.

— Вот я и говорю: Коломна — это окраина. Туда, на Козье болото, была вытеснена обычная жизнь. С глаз подальше, во вторые — третьи дворы, чтобы её вообще не было видно. В парадизе для обыденности места нет…

Гремлин вспоминает, видимо по ассоциации, как на одном из самых первых совещаний по «Аргусу», тогда ещё и названия такого не было: проект только-только появился на свет, он, отвечая на ядовитую реплику Панародина, что почему-то все так называемые трансцензусы регистрируются исключительно в Петербурге, привёл те же самые доводы. Санкт-Петербург по изначальному замыслу своему принадлежит не быту, а бытию, он ближе к небу, а не к земле, «умышленный город», как припечатал когда-то Фёдор Михайлович. И естественно, что «промоины времени» (так Гремлин тогда это определил) должны возникать именно здесь. Конечно, в других городах они, скорее всего, тоже иногда появляются, но, вероятно, значительно реже и в менее чёткой конфигурации. Заглянуть в будущее легче всего отсюда.

Разумеется, это была метафора, а не научное рассуждение, но какое-то чутье подсказало ему, что в данном случае, при данном составе участников совещания метафора окажется убедительнее, чем логически выверенные аргументы. Так и произошло. Чугунов, неделю назад назначенный куратором из Москвы, кивнул тогда в первый раз. Вероятно, сообразил, что и президент, и многие в ближайшем его окружении — выходцы из Петербурга. Панародин лишь рот разинул.

Чутьё, вот что у меня действительно есть, прикрыв веки, в очередной раз думает Гремлин. Чутьё — это когда вдруг, ни с того ни с сего задребезжит в глубине мозга некий звоночек, и сразу же становится ясным, что следует делать. Впервые звоночек задребезжал лет пять назад, и тогда Гремлин очень вовремя соскочил из проекта по торсионным полям. А ведь сумасшедшие деньги были в этот проект вбуханы: специальные спутники для него запускали, начинали уже закладывать целый научно-производственный комплекс с какими-то там сверхмощными ускорителями. Рассчитывали, что — всё, пипец будет Америке. Вот вам наше российское Аламогордо! И в результате — пшик. Заключение комиссии РАН гласило: « ни один из заявленных эффектов воздействия торсионных полей не получил экспериментального подтверждения ». Почти семьсот миллионов долларов — коту под хвост. Полетели головы. Президент лично приказал отвинтить башку главному «проектанту»… А во второй раз задребезжал звоночек в мозгу через два года, и Гремлин тогда успел соскочить из проекта по созданию боевого психогенного излучателя. Впрочем, это с самого начало выглядело как бред: облучать Америку «пакетами» информации особой психологической конфигурации, внедрять в сознание американцев деструктивные мысли, взять под незаметный контроль и президента, и весь Конгресс США, вселять панику и смятение в американских солдат. Денег тоже вбухано было боже ты мой, один «психотрон» размером с пятиэтажный дом чего стоил, зато и разгром, когда лопнул этот мыльный пузырь, был тихий, но беспощадный. Полетели в разные стороны уже не одни головы, но и тела. Кое-кто просто сел — за взятки и расхищение государственного имущества. Другие канули в административное небытие. Собственно, Гремлин оказался единственным, кто в этой мясорубке не пострадал. И вот теперь звоночек прозвучал в третий раз, когда он занимался подборкой скучноватых материалов по «прекогнитивному мониторингу» (в действительности — по ясновидению, очередной мыльный пузырь, упакованный в красивую терминологию). Звон в данном случае был не тревожный, а какой-то переливчатый, чистый, такой иногда по утрам чуть слышен в весеннем воздухе. И ведь точно, не подвело чутьё — через полгода вылупились на свет проектные очертания «Аргуса».

А что подсказывает это чутьё сейчас?

Машина въезжает в сад, раскинувшийся вдоль набережной Фонтанки, огибает жёлтый с высокими трубами прямоугольник теплоэлектростанции и задерживается у шлагбаума, отгораживающего внутреннюю, закрытую для посторонних, часть территории. Отсюда уже видно трёхэтажное здание, скромно именуемое в документах «Флигель № 4». У него — новенькие металлические решётки на всех окнах и два более низких крыла, справа и слева, с отдельными входами. Выглядит неказисто, но Гремлин взирает на него с отеческим умилением. А чутьё мне сейчас подсказывает, думает он, что, вероятно, здесь тоже когда-нибудь будет музей. Экскурсоводы торжественными голосами станут рассказывать школьникам, студентам, приезжим, что в этих комнатах, в этих кабинетах, лабораториях, в этих нелепых, перекрещивающихся коридорах, даже на этом переоборудованном в мансарду сплющенном чердаке, зарождался «Аргус», тот самый знаменитый проект, о котором они все, безусловно, слышали ещё в детстве. Здесь разрабатывалась идея управления будущим, и отсюда вышла программа глобального преобразования мира. Вполне возможно, думает Гремлин, что перед этим грязноватым фонтаном — я, кстати, ни разу не видел, чтобы он был включен — даже поставят бронзовый бюст, и моя облагороженная скульптором голова будет взирать на посетителей с гранитного постамента.

Тьфу, чушь какая!..

Нет, не чушь, тут же поправляет он сам себя. Судя по всему, этот третий звоночек прозвенел не напрасно. Возможно, «Аргус» — это и в самом деле наш единственный шанс, узенький такой, хлипкий мостик, по которому мы можем перебраться на другую сторону пропасти. Конечно, мостик уже постанывает, поскрипывает, края пропасти расширяются, грозя его разорвать, но всё-таки пока он у нас есть.

Ладно, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Во Флигеле стоит рабочая тишина. По расписанию все визионеры должны сейчас пребывать в режиме прослушивания. Хотя кто из них придерживается расписания? И, разумеется, как назло, по коридору навстречу ему цокает каблуками Агата. Гремлин чертыхается: вот уж кого он хотел бы видеть меньше всего. И Агата тоже вряд ли мечтала об этой встрече — она приостанавливается, старательно растягивает губы в улыбке и, несмотря на то что в джинсах и джемпере, делает книксен, поддёргивая руками колокол невидимой юбки:

— Здравствуйте, господин директор!

Гремлин чертыхается во второй раз. После того как свихнулась и почти сразу же скончалась Тортилла, Агата стала обращаться к нему только так. Открытое и намеренное издевательство. Гремлин знает, что она его ненавидит. Собственно, они все, скопом, ненавидят его, как будто это он виноват в нынешней ситуации. Но мне и не надо, чтобы меня любили, думает он. Проживу я как-нибудь и без их любви. А мне надо всего лишь, чтобы они нащупали наконец проклятую точку, где начинается динамическое разветвление версий.