Андрей Столяров - Продолженное настоящее

Секретность тут соблюдалась неукоснительно. Появившись во Флигеле, Даг первым делом сдал сотовый телефон, а далее запечатлел свою подпись на документе о неразглашении: четыре машинописных страницы, заполненных микроскопическим шрифтом. Руководил данным ритуалом полковник Пётр Петрович Петров, тоже, разумеется, псевдоним, во Флигеле, как Даг быстро понял, пользовались не настоящими именами, а псевдонимами, и взгляд у полковника был такой, что сразу же захотелось вытянуться по стойке смирно. Даг даже не пытался выяснить, что собственно он подписывает. И так понятно: сболтнёшь лишнее слово — через полчаса расстреляют, тело сожгут, прах развеют, вычеркнут из всех баз данных — никогда такого человека не существовало. И командовать расстрелом будет лично полковник Петров, гаркнет: «Товсь!.. Цельсь!.. Огонь!..» — одним предателем Родины станет меньше.

А Гремлин действительно был похож на известного кинематографического уродца: невысокого роста, болезненно тощий, с несколько раздутой вширь головой, по бокам которой торчали треугольные уши. Движения у него были какие-то дёрганые, словно Гремлин внутри себя непрерывно куда-то бежал: опаздывал или уже опоздал. Казалось даже, что из-за решётки рёбер доносится потикивание подгоняющих его неумолимых часов.

— Обращаться ко мне вы можете просто — шеф, — сказал он. — Некоторые называют меня господин директор, но это неправильно.

Ну шеф, так шеф.

Дагу было без разницы.

Хотя где-то за мозжечком, у него вспыхнула искорка интереса: кто эти некоторые?

Теперь-то понятно.

Однако при первой встрече было не до того. Гремлин, постукивая сухим пальчиком по столу, говорил совершенно невероятные вещи. По его словам, галлюцинации Дага на самом деле представляли собой вовсе не галлюцинации: не пугайтесь, это не шизофренические заскоки, а ни больше ни меньше как прозрение будущего. Своего рода трансцензус, такой термин он в этом разговоре употребил — выход за пределы реальности, восприятие онтологических перспектив, только, конечно, не в смысле ощущения Бога или, извините за выражение, какой-нибудь там астральной галиматьи, а в смысле расширения бытия, устремлённого по вектору времени.

— Будущее вырастает из настоящего, — объяснял ему Гремлин. — Они связаны между собой тысячами животрепещущих нитей. И вполне естественно, что человеческое сознание, как бы продолжая эти нити вперёд, словно бы чуть-чуть приподнимаясь на них, может воспринимать некоторые фрагменты грядущего. Всегда существовали и существуют люди, обладающие такими способностями. Мы их называем визионерами. Или реципиентами, если выражаться скромнее. Судя по всему, вы один из тех, кто обладает подобным даром.

Помнится, при этих словах Гремлин со значением посмотрел на Дага, который, если честно, в тот момент ничего толком не соображал, и далее объяснил, что будущее обладает ещё одним важным свойством: оно многовариантно, эвентуально, то есть окончательно не определено, в нём наличествует целый спектр разных версий, как привлекательных, так и негативных, как благоприятных для нас, так и несущих в себе угрозы. Реализация этих версий зависит от конфигурации настоящего.

— Вы, наверное, слышали, что если бы Наполеон в битве при Ватерлоо не страдал насморком, то он это сражение выиграл бы. Карта Европы стала бы тогда совершенно иной. Так это или не так — не нам судить. Обратного хода история не имеет. Но суть здесь выражена абсолютно правильно: пушинка может потянуть вниз чашу весов, лёгкий поворот стрелки, и поезд, целый состав, движется совсем в другом направлении. То есть изменяя определённым образом настоящее, можно управлять будущим, получать ту его конформацию, которая нам желательна. Собственно, этим мы и занимаемся по мере сил: сканируем будущее, выявляя разные его версии, и затем пытаемся найти траектории, ведущие не к катастрофам, а к позитивным реалиям. На мой взгляд, ничего важнее этого сейчас нет. Вы же не хотите жить среди мёртвых развалин?

— А что, такие версии тоже имеются? — скрипучим голосом спросил Даг.

Он был так напряжён, что слова царапали горло крупнозернистым песком.

— Сколько угодно, — Гремлин пожал плечами. — Деструкции, то есть глобальные катастрофы, спонтанны. Мелкие изменения, которые непрерывно накапливаются в сложных системах, как кислота разъедают их изнутри. Разрушение происходит само собой. А вот чтобы создать нечто устойчивое, образовать целостность более высокого уровня, требуются значительные усилия. Посмотрите на наш мир, — сказал Гремлин. — Как вы полагаете, по какому пути он сейчас движется?

Вопрос был, разумеется, риторический. Достаточно было полистать новостные ленты в сетях, чтобы понять: мир распадается на фрагменты, на самостоятельные отдельности, на осколки, не имеющие функционального смысла, в нём закручиваются вихри водоворотов, поглощающие людей, нации, целые государства, зияют провалы, исторгающие отравленный дым, расползаются язвы войн, оставляющие после себя некротизированные пустоши. Бесполезно и не к кому взывать о спасении: в грандиозной сумятице, в каковую превратилась нынешняя мировая политика, ничей голос уже не будет услышан. И не пандемия тому виной. Вирулентен сам воздух, которым мы дышим. От него мучительно кружится голова, в нём не хватает какой-то важной жизненной составляющей — лёгкие на вдохе пересыхают и расслаиваются на слюдяные чешуйки.

— Выражаясь несколько пафосно, — сказал Гремлин, — мы хотим спасти мир, найти для него безопасный путь в будущее. Вы же видите: если всё и дальше пойдёт так, как сейчас, то глобальный катаклизм неизбежен. Сумеем ли мы его пережить? Сумеем ли мы выкарабкаться из-под завалов старой реальности? Причём под «мы» я подразумеваю не одну нашу страну, но всё человечество, которое сейчас просто агонизирует. И потому вопрос стоит так: если не мы, то — кто? — Чуть вздёрнув брови, он с ожиданием посмотрел на Дага. — Впрочем, познакомитесь с нашими сотрудниками, почитаете материалы, вам многое станет понятно…

Даг был этим разговором ошеломлён. Жизнь перевернулась с ног на голову буквально за четыре секунды. То он бесцельно шаркал тапочками по квартире — в отчаянии, в глухой апатии, еле дышал, считая, что сходит с ума, а то вдруг — раз! — и оказался в роли спасителя мира.

Как тут не впасть в лёгкий ступор?

Постепенно он начал различать окружающее: его углы, его стены, его незнакомые очертания. Вот тогда возле него и появилась Агата, вроде бы Гремлин назначил её чем-то вроде наставника: лет тридцати, в облегающих джинсах, в джемпере, плотно прорисовывающем фигуру, с внимательными глазами, как будто взвешивающими человека на каких-то одной ей ведомых, но очень строгих весах. Она сразу же уточнила, что избрала такой псевдоним вовсе не потому, что обожает Агату Кристи. У неё были другие причины.