Владимир Обручев - Сочинения в трех томах. Том второй

Михаил Петрович, просыпаясь ночью, тревожно спрашивал себя, почему фабрика стоит, и хотел было одеваться и бежать туда, как, бывало, бегал прежде, когда она внезапно останавливалась ночью из-за какой-нибудь поломки. Но, вспоминая, что фабрика остановилась навсегда, со вздохом поворачивался на другой бок, стараясь опять уснуть и отгоняя мрачные мысли. Бегство жены огорчило его меньше, чем остановка фабрики, но оба происшествия в совокупности подействовали на него так сильно, что он не находил себе места, слонялся по стану сумрачный и даже не заигрывал с встречными бабами и девками, вызывая этим их изумление.

Бубнов имел какой-то сосредоточенный вид, словно он задумал нечто важное, что бережет про себя до поры до времени. Он продолжал ездить каждое утро на рудник, будто бы для подготовки его закрытия, а после обеда вместе с химиком ежедневно приходил к Репикову для составления отчета за последний операционный год.

Всего хуже жилось Кузьмину, который чувствовал на себе враждебные взгляды одних, насмешливые — других и, преувеличивая свою вину, считал себя главным виновником закрытия рудника. Это действовало на него удручающе, а когда управляющий выдал ему десятого сентября жалованье за два месяца со словами, что он свободен и может ехать на все четыре стороны, он вышел из конторы совсем убитый. Другие старшие служащие оставались на своих местах, а ему предложили убираться.

Придя домой, он заперся, написал несколько писем, в сумерки сбегал в лабораторию, которая была еще открыта и никем не охранялась, а вечером пришел к становому прощаться. Здесь он был ненормально возбужден, много пил, играл на гитаре и пел песни, так что Надежда Поликарповна, до сих пор обращавшая мало внимания на невзрачного маркшейдера, стала поглядывать на него с интересом, соображая, не выйдет ли из него подходящий муж для нее.

Но лошадей для выезда с рудника Кузьмин у станового не просил и на следующее утро исчез, никому не сказавши, куда вдет. Становой, зашедший к нему в комнату под вечер, чтобы узнать, когда он хочет ехать, увидел на столе письмо на свое имя, прочитал его и ахнул.

«Я жить больше не могу, — писал Кузьмин. — Благодаря моей небрежности рудник закрылся, и все лишились хлеба. Не могу переносить укоров совести и всеобщего презрения и предпочитаю удалиться в лучший мир. Мое тело найдете на вершине рудничной горы. Не поминайте злом».

Поликарп Иванович поднял тревогу и через четверть часа выехал в сопровождении нескольких верховых и пустой телеги к перевалу на рудничной горе; здесь экипажи остановились, а верховые начали объезжать ближайшие вершины и гривы в поисках тела маркшейдера.

Искать пришлось недолго. В старом шурфе, давно уже завалившемся и превращенном в неглубокую яму с мшистым дном, лежал Кузьмин, уткнувшись лицом в мох. Возле него лежали бутылка с коньяком, опорожненная на две трети, рюмка, записная книжка и карандаш.

Всадники спешились; становой, пыхтя, подбежал к шурфу. Обстановка самоубийства его поразила, — не видно было ни огнестрельного оружия, ни крови. Он поднял записную книжку и прочитал на развернутой странице неоконченную фразу: «...мысли путаются, в глазах пошли огненные круги, нутро выворачивает... яд подействовал...»— и еще несколько каракулей, начертанных не повиновавшейся уже рукой.

— Отравился, несчастный Григорий Ефимович! Упокой его душу, господи! — произнес становой, снял шапку и перекрестился. Конюхи последовали его примеру.

Так как спасать человека, отравившегося утром, теперь, когда солнце уже садилось за гору, было безнадежно, то становой, не трогая труп, послал верхового за урядником, а сам присел поблизости на траве и от нечего делать стал перелистывать записную книжку в надежде выяснить причины самоубийства. Конюхи слезли с коней и стояли кучкой возле шурфа, не надевая шапок, и вполголоса обсуждали происшествие. Довольно сильный и прохладный ветер трепал их пиджаки и рубахи, ворошил их волосы и бороды. Заходившее за горы солнце озаряло их лица багровым отблеском. По небу мчались длинные волокнистые тучи, подернутые снизу отдельными розовыми пятнами. Деревья, пожелтевшие уже совершенно, шумели и шуршали, мертвые листья часто срывались с них и неслись по воздуху вниз в долины. Далеко на северо-западе, позади целого ряда волнистых горных гребней, вздымался длинным горбом Сонодо, весь убранный свежим белым снегом, над которым щетиной стояли оголившиеся деревья.

Становой читал в записной книжке Кузьмина:

«Я решил отравиться. Вчера стащил в лаборатории из банки несколько кусков циан-кали. Знаю от химика, что это сильный яд. Чтобы было приятнее умирать, растворю его в коньяке и буду пить рюмку за рюмкой и записывать свои ощущения, чтобы люди узнали, как я умирал.

Я пришел сюда с утра, нашел это приятное местечко с мягким ложем, защищенное от ветра, устроился поудобнее, спустил яд в бутылку. Сейчас выпью первую рюмку.

Выпил! Рука изрядно дрожала, когда я наливал. Хотя я все основательно обдумал и крепко решил, что нужно умереть, но все-таки немного жутко. Кто знает, что ждет человека за гробом: жизнь вечная, как учит православная вера, или вечная ночь, безмолвие, ничто. Я не философ и не умею излагать свои мысли, даже не могу разобраться в них, как следует, не то бы написал много интересного, находясь на пороге добровольной могилы.

Ой, в желудке зажгло и в голову слегка ударило. А ведь на вкус ничего особенного не было заметно, хороший коньяк только, недаром же в амбаре пять рублей за бутылку взяли.

Выпил вторую. Хорошо здесь лежать на мягком мху; солнышко осеннее пригревает так славно, пожелтевшие березки шелестят, пичужка какая-то поблизости чирикает, — и больше ничего не видно и не слышно, точно я на сто верст отошел в тайгу. А между тем чуть ли не прямо подо мной в этой горе находятся все выработки рудника, и люди бродят, стучат, сверлят, точно червяки-могильщики, и всю жизнь в сырой тьме проводят из-за золота этого проклятого. И я там свои дни проводил, десять лет на этот рудник убил, а чем кончаю! А любил же я это кротовье дело, любил лазить по ходам, мерить и снимать их и за жилой следить, ловить ее на ниточку, чтобы не убежала.

В голове немного неясно стало, и в желудке жарко, а больше никаких последствий от яду незаметно. Выпил третью. В этой бутылке таких рюмок пятнадцать будет. Интересно, после которой я свалюсь. Ведь натощак пью, а рюмка большая.

У-у! Как закружилась голова. Хороший, мягкий коньячок, так по всем жилам теплота и разливается. А яд, должно быть, безвкусный, коньяка не испортил.

Интересно, скоро ли меня там внизу хватятся и что станут делать. Напрасно я написал, на какой вершине меня искать надо. Пусть бы пошарили, побегали по всем сопкам. И надо было написать, что мое последнее желание — чтобы Василий Михайлович, Михаил Петрович и Николай Константинович мое тело собственноручно снесли с горы в стан. Пусть бы попыхтели, попотели, подлецы, из-за них ведь я умираю... эх!