Владимир Обручев - Сочинения в трех томах. Том второй

Выпил четвертую... как будто к вкусу коньяка что-то постороннее горьковатое примешивается. Неужели только теперь яд распустился?.. Ах ты, пичуга глупая, тоже напиться и отравиться хочет — подлетела и присела на край рюмки.

Голова здорово завертелась, и теплые волны по всему брюху пошли... А хорошо я надумал: так незаметно в нирвану и опустишься. Куда лучше, чем стреляться, топиться или вешаться. Это все грубая, безобразная смерть: или весь в крови, или мокрый, грязный, в волосах водоросли, во рту тина, или посиневший, с высунутым языком — брр, отвратительно! А я тут на травке усну незаметно, как живой буду лежать. Если кто невзначай из рабочих подойдет, вот скажет, Григорий Ефимович, бедняга, с утра уже нарезался, с горя, видно, что расчет ему дали! И пожалуй, бутылочку прикончит и тоже свалится рядом.

Пятую выпил. Горький, вяжущий вкус, несомненно, есть, и тошнить немного начинает. Закусил мятной лепешкой. Нет, не нужно оставлять коньяк в бутылке; как бы действительно кто случайно не отравился! Если не хватит сил допить все самому — вылью остатки.

Голова завертелась так, что на минуту раскрыл глаза и прилег. Буду теперь пить и писать лежа... в желудке сейчас так полоснуло, что заохал. Неужели яд так жестоко действует? А химик говорил, что он очень мягкий, убивает быстро и без мучений.

Шестую пропустил... поднял голову, посмотрел кругом, но все завертелось, деревья словно танцуют вокруг меня, ветками машут, словно руками, женщины в желтых платьях... и дальше их ничего не различаю, только светлый туман колышется. А хороша была вчера вечером Надежда Поликарповна, тоже в желтом платье, словно осенняя березка. Я давно уже ее полюбил, только она меня не замечала, очень уж невзрачный я человек. И в этом мне в жизни не повезло!

Седьмую... налил с трудом, рука дрожит и не повинуется, порядочно мимо пролилось... и писать трудно стало... приходится медленно выводить каждую букву... опять тошнит и ворочает в желудке... солнце спину греет так хорошо и спать хочется... «умереть — уснуть», — какой-то писатель сказал. Выпью еще... поскорее бы...

Пропустил одну за другой восьмую и девятую... мутный коньяк сделался и вкус противный, заел лепешкой... вывожу буквы подолгу... напишу два-три слова... прикурну... опять напишу и прикурну... в ушах шум и звон... сердце сжимается... мысли путаются... в глазах по... пошли огненные круги... все нутро выворачивает... яд подействовал... ох... я...»

На этом записи Кузьмина обрывались.

Опустив книжку, становой задумался.

— Зря погиб человек, преувеличил свою вину, не из-за подсыпки же отказались купить рудник...

— Поликарп Иванович, мертвец-то движется! — раздался возглас одного из конюхов.

Становой вскочил, подбежал к шурфу и остановился, всматриваясь в тело; конюхи столпились вокруг него.

— Чего врешь-то! Где же он движется? — сказал становой, не замечая ничего. — Он отравился самым сильным ядом, в вине распустил.

— Пра, ей-богу, он ногой дрыгнул и словно вздохнул! — уверял конюх.

Становой, кряхтя, опустился на колени и приложил ухо к спине мертвеца. Все притаили дыхание. Солнце уже скрылось, серые тучи сгустились на небе, ветер трепал и гнул мелкие деревья на вершине, и эта группа, собравшаяся вокруг трупа в яме, в сумерки осеннего дня производила жуткое впечатление.

Поликарп Иванович не мог уловить ясного дыхания, так как свист ветра и шелест листьев мешали ему слушать. Но тело казалось теплым. Он засунул руку за воротник рубашки и ясно ощутил теплоту.

— Ребята, он жив еще! Тащите его скорее на телегу, может быть, отходим в больнице! — приказал становой, поднимаясь на ноги.

Мигом повернули мертвеца на спину и все убедились, что он жив и слабо дышит, хотя лежит без сознания. Подхватили его под руки и за ноги и понесли. Становой осторожно взял бутылку, закупорил ее и опустил в карман пальто, в другой сунул рюмку и записную книжку, подобрал шляпу Кузьмина и пошел вслед за остальными.

На стану телега с мертвецом подъехала прямо к больнице. Фельдшер, узнав, в чем дело, быстро расстегнул одежду, выслушал мнимого мертвеца и объявил, что он жив и что сердце бьется слабо, но явственно. Тело внесли и уложили на койку.

Весть о самоубийстве Кузьмина уже разнеслась по стану и к больнице собрались служащие, расспрашивавшие конюхов, стоявших еще вокруг телеги. В больницу урядник никого не впускал. Вскоре из дверей вышел становой и, заметив в толпе Пузикова, подозвал его, повел в сени и спросил:

— Кузьмин написал, что отравился циан-кали, который взял у вас в лаборатории. Может это быть или нет?

— Не думаю! Циан-кали у меня всегда под замком в шкафу. Впрочем, может быть, он взломал замок или разбил стекло. Сейчас узнаем, пойдемте вместе.

Пузиков и становой прошли в лабораторию. Химик осмотрел шкафик, в котором хранились более ценные реактивы. Он был заперт, стекла целы, и не было никаких признаков того, что кто-нибудь залезал в него.

— Видите, яд заперт, он не мог достать его! — сказал Михаил Петрович.

— А это что стоит? — спросил становой, указывая на несколько больших банок, стоявших открыто на столе и содержавших палочки и кристаллы разных белых солей. На одной из банок красовалась ясная надпись «Цианистый кали» и над ней череп с костями накрест.

Михаил Петрович расхохотался.

— Теперь я понимаю, почему он еще жив. В этой банке прежде на иловом заводе был циан-кали, а когда он вышел, я взял банку сюда и держу в ней буру для проб; от сырости она слиплась в комья. Видите, карандашом внизу написано «Бура». Только Кузьмин не обратил на это внимания.

— А бура не яд разве?

— Для тараканов яд, а для человека хотя и не безвредна, но отравиться ею насмерть мудрено, разве съесть всю эту банку. А в спирту она почти не растворяется.

— Ну, у меня гора с плеч свалилась! — вздохнул становой. — Теперь мы его отходим; он, очевидно, больше пьян, чем отравлен.

Пока Пузиков и становой ходили в лабораторию, фельдшер при помощи больничного сторожа раздел Кузьмина, уложил его и начал засовывать ему в рот резиновый рукав, чтобы начать промывание желудка. Но эта неприятная операция вызвала у маркшейдера сильные рвотные движения, и он пришел в себя, широко раскрыл глаза, быстро вырвал кишку изо рта и дико завопил, поднимаясь с кровати:

— Пустите, что вы со мной делаете? Я ведь умер, я отравился!

— Ну, если умер, так лежи смирно, а мы тебя очистим, здесь ведь у нас чистилище! — со смехом говорил фельдшер, стараясь удержать больного на кровати.

— А, мертвец ожил! — воскликнул Пузиков, вошедший в это время вместе с становым. — Ну, и слава богу! Закатите ему хорошую порцию касторки, чтобы его прочистило.

— Не надо мне касторки! — вопил Кузьмин, приходя в исступление. — Я отравился циан-кали и хочу умереть, оставьте меня в покое!