Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— Знаешь, кого я больше всего в зоопарке люблю? — спросила она. — Удава. Есть у нас змеюка с эту комнату. Смотрит на тебя и молчит. Все-все понимает. В глазах тоска, вспоминает свою Танзанию. Я, бывало, присяду около и говорю: «Нас с тобой двое. Ты в городе один и я одна». А вчера сообщила ему: «Ну вот, вас теперь двое. Цирк-шапито приехал, в нем тоже удав. Номер — «Человек и змея». Представляешь, дрессировщик его вокруг себя, как шарф, наматывает. Только приехали — удав заболел, из цирка звонили — спрашивали: как лечить? А мы тоже не знаем. Наш не болеет».

— Значит, ты за ним хорошо ухаживаешь.

— Могу и за тобой поухаживать. Циркачи вызывали врача из ветбольницы, тот пробовал сделать укол — сломал иглу, прописал покой, никаких выступлений, микстура и рентген желудка. Бред?

— Мне надо идти. Отец без меня не ляжет.

— Ну, иди, иди.

Когда они прощались на лестнице, Вета притянула его к себе и поцеловала в угол рта.

— Удивительный кадр, — сказала она. — Первый раз такого встречаю. Ты не думай, я сама такая же: второй раз в жизни целуюсь. Ну, беги, хранитель огня!

Не успел Костя захлопнуть дверь, как на его голову свалился со шкафа венский стул.

— Папа, сколько раз я тебя просил — сдай ты всю эту рухлядь в комиссионку. Ведь повернуться негде! — воскликнул Костя, потирая ушибленное плечо.

Отец, который не спал, а сидел в кресле в глубине комнаты между вторым шкафом и дубовым буфетом, замотал головой.

— Нет, нет и нет. Ты знаешь, сколько стоит теперь такой буфет? Ему нет цены. Когда приходил оценщик, он даже не смог сказать, сколько он стоит.

— Он не назвал цену, потому что первый раз в жизни видел такую рухлядь. Она скоро рассыплется.

— Он выдержал три революции. Мой отец купил его перед русско-японской войной. Тогда наши думали, что удержат Мукден. Я жалею, что не отдал тебя в военное училище. Тебе так пошла бы форма. Я хочу рассказать тебе твою родословную. Наш род восходит к куренным атаманам.

— Хорошо, пускай к куренным. Утром сделать тебе овсяную кашу? Или хочешь блинчики?

— В Харькове, говорят, продается югославская смесь «Фрутолино». Мне рассказывал о ней сосед.

— Этот сосед, папа, был я. Но я очень редко езжу в Харьков. Скоро у меня будет много работы — начинается симпозиум. Будет много гостей. Если я стану задерживаться, ты не беспокойся. Давай, давай спать!

Жарким, по-настоящему жарким, даже смахивающим на африканское, было солнце, которое в тот полдень освещало небольшое вокзальное здание с белой башенкой, надписью «Вапшавела» и серые, как лепешки лаваш, перронные площадки железной дороги. Городок был расположен на самом берегу моря, а поезд, который в эти минуты подходил к перрону, следовал из Минеральных Вод, которые, как известно, связаны такою же прямой железной дорогой с Посошанском. Из купированного вагона на платформу сошел, держа в руке черный портфель, начальник посошанской милиции. Пока Павел Илларионович стоял на перроне, дожидаясь, когда уйдет поезд, портфель успел раскалиться так, что, попытавшись взять его снова в руки, он отдернул пальцы. Поезд ушел, проход к вокзальному зданию освободили, но Пухов туда не пошел, а, обогнув угол, направился на площадь, где сразу же заметил синего цвета служебную «Ниву», которая, как он знал, была прислана за ним.

Заняв номер в старой, с пыльными коврами и алебастровыми колоннами гостинице, Павел Илларионович принял в конце коридора душ, позавтракал в буфете, где ему предложили вместо обычных в Посошанске сосисок и твердых, без запаха котлет странный пирог, начиненный творогом и сыром и напоминающий по форме папирусную лодку «Ра». Затем, повесив в номере на проволочный крючок пиджак и оставшись в белой сорочке и светлых брюках, он вышел из здания. Мало было народу на раскаленной полднем улице, опущены были решетчатые жалюзи на окнах, пусты даже почтовые отделения и отделения сберкасс. Павел Илларионович сел в раскаленный, как электрическая духовка, автобус, проехал в нем две остановки — понял, что дышать больше не сможет, нестерпимо несло нагретым железом, кожей и резиной — и вышел. Остановка эта случилась около городского рынка. Начальник посошанской милиции купил на углу газету и, сделав из нее колпак, прикрыл им голову. После этого завернул на базар. Все-таки только южный базар и есть настоящий базар! Густо толпится здесь народ, шеренгами стоят за низкими дощатыми столами продавцы, одетые, несмотря на жару, в черные пиджаки и войлочные шапки. Тут же на земле сидят украшенные монетами и разноцветными бусами цыганки, шныряют между ними собаки, пахнет яблоками, травой кинзой и лошадиным навозом. Так было и здесь: оранжевые и зеленые груши лежали горками, в банках просвечивали смородина и поздняя черешня, пучками лежала какая-то неизвестная Пухову ароматная съедобная трава фиолетового цвета, рядом с ней громоздились горы красной и белой редиски. И все это шевелилось, издавало запах, передвигалось, кричало.

— Да, славно тут у них! — сказал сам себе Павел Илларионович, купил палочку с причудливо прикрепленной к ней оранжевой черешней, отчего палочка была похожа на кукурузный початок, и, обкусывая с нее ягоды, выбрался из толпы. Покинув базар и пройдя два квартала, он наконец почувствовал, что в лицо ему пахнул теплый соленый ветер.

Это было море! Море, которое столько лет он не видел. Еще один поворот — и в лицо брызнул яркий свет, пестро и мелко забегали в волнах солнечные лучи. Здесь, над набережной, уже вовсю веял пришедший из морского далека ветерок, вверху с картонным стуком ударялись друг о друга листья пальм, от воды несся детский плач и слышались нестройные голоса взрослых, играющих на песке в курортные игры кинг и очко.

— И тут у них славно! — сказал опять Пухов, но купаться не стал, а, вернувшись в гостиницу, набрал по телефону код Паратова и, как только бесстрастный автомат соединил его, сообщил кому-то, говорившему мерным начальственным голосом, что прибыл на место и что думает задержаться здесь не больше двух дней.

— Смотри, не больше, — барственно ответил голос, — а то, сам знаешь, командировка летом на Черное море — очень все это нехорошо выглядит... Кстати, у тебя в Посошанске снова появились какие-то фигуры. Проходят сквозь людей. Прямо голография. Думаешь, опять тарелки?

— Тарелок больше не будет, — уверенно сказал Пухов, — но возможность каких-то остаточных явлений не исключена. Вернусь, сразу же разберусь.

— Значит, мне можно не волноваться?

— Нет...

На этом разговор кончился. Павел Илларионович хотел было еще заказать разговор с Посошанском, но междугородная ответила, что такой разговор она может дать только через сутки. И то сейчас, летом, когда все линии перегружены, она ничего не гарантирует.