Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

Тихий вечер опустился на степь, окружавшую город, густо потянуло из нее клевером и полынью, стихло бормотание перепелов, уселись на телеграфные столбы ястребы. В домах засветились окна, все реже стали проноситься мимо них трамваи и троллейбусы, квартиры наполнились запахом борщей и котлет. Наступило время ужинов.

— Славно, славно, вижу — все в сборе, — бодро сказал Степан, входя в столовую (он только что закрыл за собой дверь и чисто вымыл в ванной комнате руки зеленоватым с запахом резины мылом «Таврия»). — А у меня на работе, знаете, опять клад.

Сидевшие за столом Нина Павловна и ее два сына хмуро приготовились слушать. Стол был накрыт, в кастрюле призывно дымился суп, опрокинутая навзничь курица обреченно высовывала из золотого бульона ножки.

— Понимаете, приходит молодой парень, рассказывает — ломали дом, разворотили стену, а там в пазухе, между двумя кирпичами, — сверток. Вытаскивать побоялся. Трогать, говорит, не трогал, приглашает завтра смотреть. А мне эти находки вот так: развернешь, там старье. Прятали что угодно, были годы — даже газеты становились редкостью.

— Сева, Семен, ваши тарелки? — и Нина Павловна опустив половник в суп, оттолкнула им курицу. Та, вращаясь, отплыла к стенке.

Разговор, начатый Степаном, никто не поддержал, ели молча, плотная тишина плавала в комнате, как плавают в индуистском храме голубые кольца жертвенного дыма.

Покончили с супом, Нина Павловна извлекла вилкой из кастрюли желтую резиновую тушку, ловким движением ножа развалила ее на две части, положила в тарелки сыновей тугие ножки, тяжело вздохнув, отрезала себе крылышки. Степан ткнул вилкой наугад и подцепил шею, в которой из-под тонкой пленки мяса просвечивали белые катушечки позвонков.

— Только что на улице встретил Карцева, — сказал старший. — Директор вернулся, ждут народный контроль из области.

— Эти вывернутся, — сказал младший, обсасывая косточку. — Им не в первый раз.

— Напрасно вы так, дети, — Нина Павловна вздохнула, — народный контроль — это всегда опасно. Сколько лет я работала, мы всегда боялись контроля.

— Журнал «За рулем», отчим, выпиши, — попросил Всеволод.

— А у нас новую ванну установили, — сказал Семен. — Импортная, Кабаяси, голубой фаянс, никелированные ручки — блеск!

— Неужели радоновые ванны нельзя принимать, лежа в обыкновенной ванне? — Степану стал неприятен разговор.

— Ты ничего не понимаешь, — примиряюще сказала Нина Павловна. — Фаянс — это престижно. Ты говорил, что японцы к ней пришлют еще электронику?

— Пришлют, — ответил ей сын, ковыряя вилкой в зубах. — Куда они денутся?

Поели фаршированные рисом кабачки, и Нина Павловна унесла со стола тарелки.

— Что-то произошло, ребята? — спросил Степан, как только мужчины остались одни, но великовозрастные Семен и Всеволод в ответ неопределенно промолчали.

Когда Нина Павловна вернулась, одну руку она держала за спиной. По её лицу было видно, что она на что-то решилась. Первое же слово прозвучало, как звучит сигнал торпедной атаки в отсеке подводной лодки.

— Степан! — сказала Нина Павловна, и на душе у ее супруга стало тоскливо. Захотелось встать и уйти на улицу в теплый, ненавязчивый, полный ласковых ночных шорохов вечер.

— Вот, — торжественно произнесла она и, достав из-за спины тонкий журнал, положила его перед мужем.

С глянцевой обложки «Советского экрана» смотрел молодой брюнет в небрежно расстегнутом у горла стальном полувере.

— Кто это? — ничего не понимая, спросил Степан.

— Это ты, — Нина Павловна молитвенно сложила руки на груди. — Пока это Эдуард Гогуа, он только что снялся в своем первом фильме. Ты должен стать таким.

Сыновья с интересом посмотрели сперва в журнал, потом на Степана и одновременно произнесли:

— А что?

Певец глядел на Степана с лакированной обложки, как песчаный удавчик смотрит на посаженную к нему в стеклянный ящик крысу.

— Но я не хочу, — с надрывом произнес супруг. — Я уже говорил, мне не нужно никакого лица.

Если бы он ограничился этим, решительно встал, отшвырнул в сторону стул и твердым шагом вышел из квартиры, скорее всего, на том бы все дело и кончилось, но Степан боялся обидеть Нину Павловну и поэтому пустился в объяснения.

— Ну посуди сама, Нина, для чего рисковать, подвергаться какой-то дурацкой операции. Тысячи людей ходят по улицам, и никому в голову не приходит, что им надо что-то менять в своей внешности... Взять хотя бы твоего знакомого — Карцева: одно ухо больше другого в два раза — и ничего! Молодой перспективный инженер. А отрежь ему уши — что получится? Неизвестно. Ну, Нина, прошу тебя...

Момент был упущен, в голосе директора музея появились извинительные нотки, Нина Павловна уронила голову на стол и зарыдала. Слезы лились по ее щекам, плечи вздрагивали, волосы бессильно рассыпались.

И это говорит человек, которого она боготворила? Отдать ему столько лет, посвятить жизнь дому, его счастью... Обмануть ее доверие. Даже детям — простят ли они ее? — даже детям она не смогла уделять столько внимания, сколько было нужно... Думать только о себе, что может быть ужаснее?.. И как она не могла разгадать его раньше?..

— Ничего, ничего, маман, мы с тобой, он согласится, не расстраивайся. Жалко ему, что ли, успокойся. Да согласится, вон, уже согласился, — дружно заговорили ее сыновья.

«Пропади оно все пропадом, ну не зарежут же там меня, только бы не слышать ее стонов, не видеть слез, не ощущать ладонями, как сотрясается стол...»

— Ну, хорошо, хорошо, я сделаю так, как ты хочешь...

— Это ты... серьезно?

— Д-да...

— Пойми, так надо, Степан!

— Говорю еще раз, я согласен..

В молчании стали покидать столовую. Нина Павловна, пробормотав: «Нет, я не могу, мне надо пройтись!» — ушла с сыновьями в кино смотреть арабский фильм, а Степан сел у окна, раскрыл новый журнал «За рулем», оставленный кем-то из сыновей, и принялся печально его рассматривать. У него никогда не было машины, он не собирался ее иметь и журнал разглядывал, как разглядывают проспект путешествия на остров Бали жители Нарьян-Мара.

Едва только Бронислав Адольфович появился утром «Новоканале», его предупредили: директор вернулся и ждет.

Набрав номер отдела и услыхав бесстрастный ответ Иванова: «Слушаю вас», — завсектором упавшим голосом сказал:

— Берите чертеж — и ко мне.

И снова испытание — тягостное, наводящее черт знает на какие размышления: видеть, как появляется в дверях этот непонятно откуда взявшийся человек, как подходит к столу, испытующе смотрит тебе в глаза, делает вид, что ждет указаний. Тоскливо и жутко было в эти минуты на душе у заслуженного новоканальца, вспомнился ему почему-то рассказ Гоголя «Вий» и заграничный фильм, где в бутылке делали человека из глины... А ведь протяни руку, коснись этого субъекта, провалится рука, ощутят пальцы пустоту, а может быть, даже взвизгнет и вовсе пропадет, сукин сын... «С него станется!» — лихорадочно думал, собирая остатки мужества, Бронислав Адольфович, но, улыбнувшись через силу, все же сказал: