Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— У нас нет планеты, область Универсума, в которой мы обитаем, не может быть описана как небесное тело. Для вас, если наблюдать со стороны Земли, это пауза в промежутке между туманностью Андромеды и созвездием Пегаса.

— А ваш внешний облик, ваш вид? Ведь сейчас вы человек, но это случайно?

— Да. Боюсь, что мне нечего вам показать. Вы не увидите меня.

— А ваши знания?

— Ими я поделюсь... Итак, мы прилетели, вооруженные приборами, которые позволяли обнаруживать нетерпеливое стремление обладать и знать, делать явным непонятное для нас, высвечивать форму желаний, потому что существо их от нас далеко. Их силу, только их силу, мы определяли легко.

— Вот почему, например, Желудков?..

— Да. Он и его два соседа по номеру. И жена директора музея. Много случайных людей, воспламененных по случайным причинам.

— Теперь понятно. Мы, люди, — странные существа, я и сам часто думаю над этим. Честолюбие, которое заставляет маленького чиновника мечтать о должности такого же маленького начальника, порой несравненно больше силы, заставляющей философа биться над разгадкой великого закона мироздания, или упорства, с которым полководец руководит грандиозной битвой. Страсть, которую возбуждает недостойная, часто не идет ни в какое сравнение с робкой любовью, которой пользуется прекрасная во всех отношениях женщина. Ондатровые шапки! Парадокс! Кто мог подумать, что желание горожан, направленное на такую мелочь, сможет с такой яркостью высветиться на ваших приборах?

— О да! Оно оставило далеко позади все — даже стремление палеонтолога увидеть динозавра или историка присутствовать при шествии стрелецких полков. Что ж, может быть, мы не поймем этого никогда. Куда проще нам с вами растолковать друг другу устройство корабля, машины или законы, по которым сообщаются вложенные друг в друга миры разных измерений. Я теперь думаю: может быть, наш прилет был ошибкой? Нам всегда казалось, что наш мир самый сложный, уж что-что, а понять тех, кто стоит ниже нас в познании Вселенной, мы сможем легко. Увы!.. Завтра на рассвете мы улетаем. Не знаю, будут ли когда-нибудь еще направлены экспедиции на Землю, но теперь вам известно: пройдут столетия, и люди, собрав весь свой технический гений, смогут впервые прикоснуться к Незыблемому — тронуть основу основ, поколебать Пространство и Время, сделать в них первые трещины, первые вмятины, первые дыры и искусственные пики. А их предкам останется удивляться странным последствиям первых опытов, вроде исчезнувшего могильного камня или заблудившейся во Времени лошади. Но может быть, врожденное желание обезопасить свой ум от преждевременного знания сотрет из памяти человечества и эти тревожные факты? Кто знает...

— Кто знает, — сказал Павел Илларионович. — Представить только, мы сидим с вами вот здесь, в этой комнате, в двадцатом веке нашего летосчисления и обсуждаем события, которым еще предстоит разыграться.

— Что делать, будет, все будет. Повторяю, так и будет: планета не раз еще изменит свой лик, человек, открывший тайну Пространства — Времени, заплатит за это своей жизнью, его сын начнет свои опыты, а мы, встревоженные ими, пошлем к вам разведчиков. И, наконец, на свет появлюсь я сам и, прожив долгую жизнь, сяду в корабль, чтобы прилететь на Землю и встретиться с вами. Два момента — момент будущего и момент настоящего — соединятся, и мы очутимся снова в этой комнате.

Каждое время — это время открытий и преодолений. Разве не казалось то, на что отважился Путешественник, делом, превышающим возможности человека? Таким оно и было, и страшную цену заплатил он за то, что одни назвали заблуждением, другие — успехом. Южный материк — кто может сказать, найден был он или нет?

— Да, можно спорить, Австралию или нечто совсем иное предполагали древние карты, — согласился начальник милиции.

— Что успели мы, чего добились, познакомившись с обитателями Земли? Очень многого — конечно, но тот, кто скажет — ничего, тоже окажется прав, потому что ваши страсти и желания так и останутся для нас всегда непереводимыми.

— Что делать, знание — это воронка, по скользкой поверхности которой изнутри поднимается человек-муравей.

— Не только человек...

Они еще долго беседовали, доверительно сблизив головы и стараясь, чтобы их голоса не мешали тому, кто носил фамилию Тыжных и, растерянный, не зная, что делать, бродил по соседней камере, а когда время, которое они сами назначили себе, истекло, оба поднялись.

— Вам нельзя уходить в таком виде, переоденьтесь в мою тужурку, а мне отдайте ваш костюм, — сказал Пухов. — Мимо дежурного пройдите отвернув лицо.

— Пустяки, не стоит беспокоиться, — возразил гость. Он замер, потом облик его как-то потускнел, уплотнился, подернулся голубой дымкой, стал вновь яснее, и Пухов увидел, что перед ним стоит его двойник, одетый как он, даже волосы на голове так же всклокочены, стоит и усмехается его усмешкой.

— Будьте счастливы во всех ваших начинаниях, — сказал гость, постучал в дверь, сказал пуховским голосом: — Откройте! — И не оглядываясь, пуховской же походкой проследовал мимо дежурного.

Дверь закрылась, щелкнул замок, ошеломленный Пухов снова присел на стул, просидел так, глядя на часы, ровно половину часа, давая возможность гостю отойти от здания милиции, потом подумал, что при удивительных возможностях того все предосторожности излишни, встал, постучал в дверь и, когда она приоткрылась, вышел из камеры.

Дежурный, который второй раз увидел выходящим начальника милиции, уверял потом, что почувствовал ногами в этот момент нечто вроде толчка, какой бывает при землетрясениях. Именно этим он объяснял, что не сразу заглянул в камеру, а когда заглянул и обнаружил исчезновение арестованного, не сразу кинулся наверх.

Пухов уже сидел в своем кабинете и читал входящие бумаги.

— Сбежал! В камере никого! — с ужасом выдавил из себя дежурный. — Нету его! Нет...

— Кого нет? — ласково спросил Пухов.

— З-задержанного. Т-того, что привели вторым.

— Вот как? — удивился Пухов. — Вы ведь никогда не заикались... А из камеры кто-нибудь выходил?

— В-вы.

— Знаю. Потому и сижу здесь. А еще кто-нибудь?

— Оп-пять вы.

— Что же, по-вашему, получается?

Дежурный понял, что несет ерунду, у него даже мелькнула безумная мысль дотронуться рукой до сидящего за столом — не восковая ли тот персона, не робот ли? — но Пухов опередил, подошел, положив руку на плечо, заглянул в глаза и сказал:

— Переутомились. Нельзя быть таким старательным. Идите-ка, дорогуша, домой, я побуду в отделе сам. Ведь в городе все спокойно?

— С-спокойно.

Пугаясь, что на его вопрос: «А что делать с задержанным?» — он услышит: «С каким задержанным? Разве у нас были задержанные?» — и тогда станет ясно, что он, дежурный, сошел с ума, милиционер вышел из кабинета спиной вперед и скатился по лестнице, а Пухов остался один. Он сидел в кресле, сидел и повторял про себя слова, которыми закончил свой рассказ пришелец: