Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

Дверь сарая медленно распахнулась, открылось: сбитые из кривых досок стены, затянутое паутиной окошко, посреди — заброшенная старая, словно из белых костей составленная, телега. Но тут же вздрогнул механизатор, охнул кто-то в толпе, замерли ко всему привыкшие пуховские сотрудники: сарай был пуст, кроме телеги в нем ничего не было.

— А где же тело? — сурово спросил начальник милиции.

И вскрикнула тогда, как раненная, Зульфия, а колхозный механизатор протянул руку, в недоумении описал около телеги на полу круг и, запинаясь, вымолвил:

— Вот тут. Лежал. В куртке и в сапогах.

— Та-ак, — протянул Пухов, нагнулся и поднял с того места, где должен был лежать убитый, куриное перо. Это было все, что осталось на месте происшествия, на предмет чего и был тут же составлен протокол.

После этого перешли на крыльцо дома. Остановившись здесь на минуту, Пухов оглядел окрестности.

Изрезанное облачными зубчиками солнце, как гребень, спускалось к горизонту и уже готовилось коснуться зеленой головы кургана. Во дворе возбужденно выкрикивали, обмениваясь предположениями, никогда не видевшие такого скопления людей куры. По кургану синими точками продолжали сновать люди с лопатами.

«Степан Петрович роет, — подумал Пухов про своего друга — директора посошанского музея Матушкина. — Кстати, а ведь он давно хотел приобрести для музея телегу. Вот и случай!»

Подумав так, он оглянулся на понятых, дал знак, звякнув крючком, распахнулась дверь дома, в темной прихожей включили свет, и все цепочкой проследовали за ним в горницу. Посреди комнаты там стоял стол, на нем — швейная машина, вокруг машины змеей — недошитый поясок с восточным узором. На серванте наполовину налитый водою стакан, рядом с ним початая упаковка таблеток. Прочитав на ней «Энтеросептол», Павел Илларионович спросил милиционера, знает ли он, что это такое, на что тот, покраснев, ответил, что не знает.

— Желудочное. Незаменимо, когда покупаете магазинный творог.

Во второй комнате стояли две кровати, на стене висела рама, в нее вместо картины были густо вставлены фотографии. С первой коренастый подросток в белой рубашке, расстегнутой у ворота, неприязненно смотрел на Пухова. «Хозяин в детстве, — сказал кто-то из понятых. — А это Зульфия». Тоненькая, черноволосая, с веревочками-косичками девочка была снята на фоне пальм и моря. Большие и маленькие, серые и коричневые фото... Словно кто-то рассыпал колоду карт и они легли валетами и дамами. Выстраивались два ряда: подросток взрослел, матерел, становился широкоплечим, грузным, брови его густели и опускались, рот смыкался все упрямее, тоненькая девочка тянулась вверх и неожиданно, как цветок из лопнувшего бутона, превращалась в темноглазую красавицу — бусы, подвески, кольца, черная шаль, кисти, упавшие вдоль тела. В двух местах белели чистые белые квадратики — фотографии были сняты.

— Интересно! — сказал Пухов, и стало непонятно, то ли ему интересно, как меняется с возрастом человек (прыжками, словно кадры в кинохронике), то ли его интересует, куда делись еще две карточки. Осмотрели шкафы и секретер — там не было никаких бумаг. Денег не нашли. В кухне на плите стоял полный чайник, в холодильнике — несколько консервных банок и длинная в белой пластмассовой упаковке с надписями, похожая на модель космического аппарата, ливерная колбаса.

— Телега-то, между прочим, чья? — с интересом спросил Пухов. — Степняка? Зачем ему телега?

— Ничья. Дом он купил — телега уже стояла.

— Что ж, если и Зульфия Степняк от нее откажется, заберем в пользу краеведения... Садитесь, будем писать. Начинаю диктовать, — сказал Пухов сотруднику. — А вы, граждане, свободны. Итак, в доме при осмотре обнаружено...

КАРЕТНОЕ ДЕЛО, УСТРОЙСТВО ТЕЛЕГИ — см. у Даля десять страниц.

ШКВОРЕНЬ — металлическая вертикальная ось, стержень, вокруг него — поворот передка.

ТЕЛЕГА ПАРОКОННАЯ — четырехколесная повозка. Еще — линейка, пролетка, шарабан, фура, дроги. Разница?

Снова садясь за присланные Степаном записки, газетные вырезки и отчеты учреждений, не могу не помнить, как заканчивал страницы, связанные с попыткой похищения картины «Дочь судьи». Незадачливый искусствовед, невольный летописец, в тот день я сидел за столом у окна и перебирал листы рукописи. Город уже зажег огни, желтые лампы, установленные в траве, вырвали из мрака стены, тонкий шпиль крепости повис в воздухе. С залива дул ветер, по мостовой, гремя и подпрыгивая, как железные, мчались сухие листья. Думал ли я тогда, что Посошанск, город, в котором я никогда не был, снова войдет в мою жизнь, а работа над чужими наблюдениями и выводами опять станет смыслом моего существования? Странное дело, чем больше я погружаюсь в работу, тем мне становится беспокойнее, потому что я начинаю понимать, что моя интерпретация фактов может быть не менее истинной, чем тех, кто эти факты наблюдал. И кто знает, с боязнью думаю: может, наступит момент, когда я, отбросив их, предположу течение событий не менее вероятное, чем то, которое имело место в действительности? Мой отец был художником. От него во мне сидит демон описания, неутоленное стремление к чистому листу, на который надо нанести знаки, образующие образ. А может быть, во мне есть что-то от отцовского брата, дяди Кости, изобретателя-самоучки, который истратил всю свою жизнь для того, чтобы создавать никому не нужные, но и никогда не существовавшие вещи: обжигание кирпичей в домашней печи, паровой автомобиль на соломе, десятиместный велосипед?

Как я удивлюсь появлению Марии Гавриловны! Марьюшки нет, исчезла. Милая и обаятельная, имя ее забито металлическими клавишами. Но ничего не поделаешь — наши появление и уход всегда случайность, рожденная чужим сюжетом. Мне остается только жалеть и ждать объяснений.

Возвращаясь из Балочного домой, Павел Илларионович вышел на базарной площади и зашел в галантерейный магазин, а затем в аптеку, где спросил лезвия. Брился он безопасной бритвой, а потому весьма остался недоволен, когда на вопрос «Ножики есть?» и в магазине и в аптеке две очень похожие друг на друга девушки, фыркнув, ответили: «Сами знаете...»

Вежливо поблагодарив, Павел Илларионович направился домой, по пути грустно размышляя о великой проблеме дефицита, которая с незапамятных времен преследует человечество...

Было то неопределенное время, когда густая толпа спешащих после работы домой граждан уже схлынула, а новая, праздная, состоящая из людей, решивших провести вечерок в гостях или посетить кино, еще не заполнила улицы. Низко стоящее солнце бросало косые лучи, воспламененные ими крыши домов оранжево тлели, прозрачные голуби беззвучно крутили над зданием исполкома петли.

Удивительная все-таки штука «дефицит»! Ну, казалось бы, что особенного: нет в магазине подтяжек, перепоясывайся ремнем и ходи, но нет, бродят из одного универмага в другой молодые и преклонных лет мужчины, наклоняются просительно к продавщицам и приглушенным голосом, как будто речь будет идти о приглашении на совместную помывку в сауне, шепотом, краснея, спрашивают: «Есть?» И румяные продавщицы, также приглушив голос, как будто речь и верно о чем-то стыдном, отвечают: «Нет!». Лихорадит, лихорадит торговлю! То исчезают с прилавков маленькие сверкающие прямоугольнички «Нева» и «Ленинград», толщиной 0,1 и 0,08 миллиметра, без которых не выскоблить подбородок, густо заросший рыжей щетиной, то пропадают простыни, и тогда во дворах промтоварных магазинов, змеясь, выстраиваются очереди из особ женского пола и инвалидов, которые в этих случаях почему-то тоже приравниваются не к мужчинам. То нет в продаже — хоть убейся! — простеньких, свернутых в металлические червяки кипятильников, и снова бродят от прилавка прилавку небритые мужчины и лишенные полуденного чая женщины и снова шепчут в ушко продавщице что-то неприличное. Можно, конечно, возмущаться. А впрочем, стоит ли? Нет ли какой-то роковой неизбежности, с которой этот проклятый дефицит преследует детей человеческих? И только ли наше бурное время породило его?