В Бирюк - Приступ [СИ]

— Управилась? Оделась-застегнулась? Молодец. Теперь снимай.

Да, осознаёт. Кое-что. Моё присутствие, например. Прежний прямой, остановившийся, «мёртвый» взгляд, скользивший по мне не замечая, не останавливаясь, как по предмету обстановки, исчез, сменился скрытным, испуганным, направленным вниз и в сторону. Боится взглянуть на меня. Если не видеть, то меня, типа, и нету.

— Ты помнишь — кто я?

Утвердительно-кивательное переходит в отрицательно-колебательное.

— Я — Воевода Всеволжский. По имени — Иван, по прозвищу — Зверь Лютый. Помнишь?

Помнит, кивает. Меленько, суетливо.

— Нынче утром я срубил голову. Твоему мужу. Тебя, с сыном, со слугами взял в полон. Понятно?

Всё, зашмыгала носом, сейчас плакать начнёт.

— Господа не гневи! Вон он, на тебя глядит!

Тычу пальцем в икону, она переводит на неё взгляд, замирает.

— Господь отдал. Тебя. Мне. В волю мою, во власть мою. Поняла? Или тебе Иисус Христос не указ?

Ошарашенно трясёт головой. Как же можно?! Верная дщерь Христова! Стандартная, с детства вбитая на уровень инстинкта, реакция. «Раба божья».

— Вот и хорошо. Прошлая жизнь твоя кончилась. Там, на дороге у Вишенок. Ты сказала: «исповедую крещение во оставление грехов». Пришло время оставления грехов, время нового крещения. Раздевайся.

Снова отрицательно трясёт головой. Но пальцы уже нервно бегают по опушке борта душегреи, цепляют, крутят пуговки. Головой — «нет», пальчики уже… — «может быть».

— Ты прежняя — умерла. Там. На дороге. На снегу. Пришло время воскресения. Твоего воскресения из мёртвых. Для жизни будущего века. Как в «Символе веры». Твоей веры. Для иной жизни. Твоей жизни. Жизни в рабынях моих. Ибо судил так господь. По грехам твоим. Не перечь же Вседержителю. Исполняй.

«Самсон, раздирающий пасть льва» — выразительно, экспрессивно. «Раздираемая сомнениями»… в её исполнении… так мило.

Раздеться? Перед мужчиной?! — Нет! Ни за что! Никогда! Нет! Но… воля божья… веруешь ли? — «Верую. Во единаго Бога Отца, Вседержителя…» Пойти против Господней воли? — Нет, невозможно!

Она тормозит, никак не может решиться. Но стоит мне начать подниматься, только обозначить движение, как она взвизгивает, начинает скулить. И, не поднимая глаз, судорожно рвёт застёжки, скидывает душегрею, путаясь в завязках, стаскивает через голову тяжёлое верхнее шерстяное платье, отвернувшись лицом к стене, лишь бы не видеть меня, приседая, спускает одну за другой нижние юбки.

— Всё снимай.

Тихонько подвывает. Ещё не крик, не громкий плач. Просто мелкое, всхлипывающее, чуть взвывающее, дыхание.

Снова приседает, охватывает себя крест накрест, вздёргивает нижнюю рубаху на голову. И, уткнувшись сложенными вместе руками в стену, головой — в руки, рыдает уже в голос.

Попочка ничего, беленькая. Спинка… тоже. Ляжки тяжеловаты. Живот там… висит. Как ямщицкий колокольчик: «весь зашёлся от рыданий». Красавица. Белая, пухлая, мягкая. Мечта поэта. Здешнего. И миниатюриста. «Радзивиловского».

Это ж какой номер был бы у её лифчика, если бы они здесь были? Теперь понятен восторг на лице того чудака без штанов на картинке в летописи, который её… тактильно исследует. Интересно: откуда у художника спустя столетие после изображаемых событий такая достоверность в деталях? — Видимо, от глубокого впечатления, произведённого на непосредственных участников и отражённом в недошедших до нас источниках. Как много интересного утрачено в русской историографии!

«Страдательный залог» становится всё заложистее. В смысле: громче и жалостливее. И мгновенно прерывается, едва я встаю с лавки. Собственные страдания мешают слышать чужие движения. Поэтому, ну их, эти страдания.

— Я сказал: снимай всё. Платок. Сапоги.

Она так и замерла: в наклонку, упершись руками в стенку, к которой она не может подойти ближе — лавка. Услышав щелчок, звякание — я стаскиваю портупею — начинает дёргаться. Железо? Зачем здесь железо?! Калёное для пыток?!!!

Непонятно. Страшно. Сдёрнув с головы рубаху, опустив её с плачем на лавку возле себя, боится обернуться, посмотреть. Всё также, упираясь одной рукой в стену, головой — в руку, другой раздёргивает узел повойника.

Косы, цветом в холодную платину, удерживаемые на месте двумя гребнями с поблескивающими мелкими изумрудами, остаются лежать короной. Замирает, но вдруг вспоминает мою команду: уперевшись носком одного сапога в задник другого, выдёргивает ногу, трясёт ею на весу. Чтобы портянка размоталась.

На «Святой Руси» Государыня носит портянки. Может, конкретным нынешним утром ей служанки заматывали, но уметь должна с детства.

Я, кстати, в этот момент делаю тоже самое, сапоги снимаю. Правда, по уставу: сидя, за каблук.

Другое отличие — запах… Волнами. Аж глаза…

До неё тоже доносится. Она перестаёт канючить, встревоженно принюхивается.

Э-эх, княгиня. Всё познаётся в сравнении. «Зверь Лютый» это, конечно, страшно. Но «Зверь Лютый», который последний раз парился в Курске. Да и потом… вовсе не самолётом.

«Чем хорош запах? — Не нравится? Отойди, не стой». — Увы, и Жванецкий не всегда прав: не всегда возможно отойти. Хотя…

— Отойди от стены. Отпусти её — не убежит. Повернись, подойди.

Отпустить стенку — со второй попытки. Поворачиваться — чуть не упала. Глаза в землю, голова в плечи, плечи согбённые, руки… везде, коленки сомкнуты, шажок мелкий, дыхание всхлипывающее. Остаётся добавить типа: «пульс нитевидный, зрачок сужен».

И это — взрослая женщина? Тридцать два, почти двадцать — в браке, двое — или трое? — сыновей. Каждую неделю — в бане. Каждый день — в церкви. Она что, не привыкла, что на неё смотрят? Гос-с-сударыня.

— Подойди. Ближе.

Спокойно, Ваня. Твоё раздражение от медленного исполнения не должно иметь выражения. В акустике, мимике. Это не ты, Ванька-лысый, командуешь, это Господь Всемогущий устами твоими повелевает.

— Что это — знаешь?

Отрицательно трясёт головой. И заливается румянцем. Жгучим.

Уже прогресс! Уже способна смущаться. Вышла из ступора. Прострация ушла. Правда, глупость осталось. Ну, с этим уже можно работать.

А краснеет она… нет, не от того, о чём вы подумали — я ещё в подштанниках, — от вида моих ног без сапог. Чисто аристократическая заморочка. Крестьянкам — пофиг, они и сами, и мужики их полгода голыми пятками. А вот княгине такое увидеть… только у мужа в постели.

Постукиваю по столу, привлекая её внимание.

— Это — холопская гривна. Неснимаемая. Вот так приложить к шее, свести концы до щелчка. Надеть ты можешь, снять… Только я. Надень.

Трясётся, не берёт.

— Сиё есть знак. Знак покорности твоей. Знак власти моей над тобой. Вот тавро. Листик рябиновый. Наденешь — станешь кобылкой в моём табуне, овцой в моей отаре. Древние говорили: «Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие». Ты — двуногое орудие. Вещь. Будешь молчать, пока велю, будешь мычать, коли прикажу, будешь говорить, ежели позволю. Так — по воле господа, по твоему желанию, по моему согласию. Господь судил дела твои. Привёл тебя, бросил в руки мои. Что ж, я судьбе не противник. Волю Всевышнего принимаю. А ты? Желаешь ли стать стать вещью бессловесной, безвольной в руках моих? Отринула ли ты грехи свои прежние? Принимаешь ли «крещение во оставление»?