В Бирюк - Приступ [СИ]

Здесь удалось найти и реализовать четвёртый вариант.

Но вот что меня смущает: я грозил ей «карой божьей», настаивал на следовании «Символу веры». А вдруг в очередной редакции УК РФ и это будет квалифицированно как явная угроза жизни? Посмертной, например. Или — здоровью. Духовному.

Пугал бы калёным железом — прямая угроза. Статья УК. А обещание вечного поджаривания в преисподней её души? Душа — часть человека? Значит… Тут всё зависит от «православизации» государства, от сращивания властей. На этот раз — не с орг. преступностью.

Добрался до пальцев ног. Ради разнообразия — своих. И — промыл. Сполоснул и ещё раз прошёлся с мылом.

Так вот что я вам скажу: мужчина с вымытыми ногами чувствует себя лучше, чем даже мужчина с вычищенными зубами. И к одному, и к другому надо привыкнуть. Но потом… кайф!

Вылез из тазика, довольный принялся вытираться. Эта тёлка в ошейнике, уже отмумукала? В смысле: отплакалась?

Уже — да. Я тут «стою пред ней в одной харизме». И, по дрожанию ресниц понимаю, что она то пытается взглянуть на меня, то пугается и прячет взгляд.

«Настоящего мужчину видно, даже когда он голый».

Чего меня пугаться? Я, конечно, не Аполон, но и не чудище лесное.

Подошёл, вздёрнул за связанные руки на ноги.

— Чего глаза отводишь? Стыдно? Ты раба моя. У тебя ныне один стыд — не исполнить волю господскую. Ни бояре, ни слуги, ни родня, ни сын твой — пристыдить тебя не могут. Как корова в стаде: пастуха не послушать, подойник обернуть — стыдно. А иные телки да тёлки… лишь бы травку щипать не мешали. Поняла? Тёлка Болеславовна.

Она продолжала всхлипывать, дрожать, потихоньку успокаиваясь от моих слов, но более — от звука ровного, весёлого, уверенного голоса.

Взял за подбородок, заставил взглянуть прямо.

— Смотри. Смотри на господина своего и владетеля. На хозяина. Тела твоего и души. Отныне счастье и горе, радость и печаль твои — в руке моей, в глазах моих. Отныне наигоршая беда — не увидать господина, не узреть благосклонности на лице моём.

Она взглянула, дёрнулась, попыталась как-то спрятаться. Не видеть, не слышать… не быть здесь.

А по другим каналам? В смысле: тактильно.

Я куда успешнее того парня с летописной картинки: могу щупать невозбранно и без одежды. Теперь следующий шаг: сама.

Приложил её ладошки к своему телу.

— Чувствуешь? Стучит сердце. Сердце твоего повелителя. Это отныне — самое дорогое для тебя. Ни сыны твои, ни сама жизнь, ни даже и царствие небесное, не сравнимы с этим стуком. Пока оно стучит — и тебе есть свет, есть надежда. Затихнет — тебе мрак настанет, безнадёга повсеместная.

Она заторможено слушала звук моего, постепенно успокаивающегося сердца. Впадая, кажется, в подобие транса.

Пульс мужчины, обычно, медленнее пульса женщины. Поэтому дамы, как правило, лучше высыпаются в супружеской постели, чем в собственной. Частоты двух близкорасположенных генераторов подстраиваются друг под друга. «Навязываемое» замедление позволяет быстрее заснуть и реже просыпаться.

Точно: сейчас выключится. Рано, рано спать девочка.

— Помыться хочешь? Эй, вестовой. Воду вылей, шайку сюда. Воды… ещё ведро есть. Не надо.

Она рванулась, едва распахнулась дверь и в светлицу вскочил молодой парень из моей обслуги. Ошарашенно оглядел мебельную пирамиду, голую женщину, едва прикрытую водопадом волос до пят, стоящую, держа руки на груди совершенно голого, даже и без волос, мужчины.

Парень «завис». Потом игриво осклабился. Всё шире.

Пришлось сдвинуть волосы на её шее и, чуть провернуть ошейник. Рябиновым листком к зрителю. Помогло: зубы вернулись в исходное положение, морда лица уподобилась торцу кирпичу. Выразительностью и цветом.

Моё — моё. Здесь так не принято.

Очень крестьянская страна с очень общинным населением. Это прорывается постоянно. И в отношениях к вещам, и в отношении к женщинам. «Всё вокруг народное, всё вокруг моё». Очень устойчивый стереотип. Уже и в 20 веке большевикам ставили в вину стремление «обобществить баб». Не важно, что было на самом деле, важно, что противники большевиков, в рамках своих «границ допустимого», смогли такое придумать. А их сторонники — такую идею воспринять и распространить. Наоборот, идея о высылке «эксплуататорских классов» на Луну — даже не родилась.

— Русские полетели на Луну.

— Все?

Это — через поколение, другая эпоха, другие представления о возможном.

Ребята ко мне приходят нормальные, «типичные». Приходиться «народные» привычки выбивать, мозги вправлять и прополаскивать. Утверждая «священное право собственности». Для начала — моей. Обычно такое удаётся довольно быстро. Но требует постоянного подкрепления. А штат у меня… переменчивый. Прослужив в вестовых год-два парень, по талантам своим и желанию, продолжает обучение или уходит в гос. службу. Формальных преимуществ у них нет, но возле меня умные — умнеют. Да и я их знаю, судьбами интересуюсь. Многие выходят в начальники.

Есть в этом кругу и своя легенда, «маяк» — Алу.

— Вот же, холопчиком несмышлёным, рабёнышем иноплеменным, к «Зверю Лютому» попал. А ныне — хан. Ордой правит.

Это неправда. И Алу ныне не хан, и возвышение его — от отца, хана Боняка. Я в его судьбе лишь так, чуток подправил, помог. Но… легенда.

Развязал даму, пока воды наливал, она, чисто автоматически, подобрала волосы, посадил в тазик, начал намывать да приговаривать. Не важно — что, важно что по-доброму.

Успокоилась, перестала дрожать, отшатываться от моих прикосновений. Даже… и «нескромных». Отдалась. Телом и душй. «Что воля, что неволя…» «Плетью обуха не перешибёшь».

Вдруг спросила:

— Ты… господин… сказал, что я души православные спасла. Во множестве. Как это?

— Спасла. Криками своими. Во дворе — полно людей. Час пройдёт — все всё до словечка знать будут. Ещё и своих выдумок добавят. Про то, как ты мужа под мечи полюбовника своего подвела. Дабы тот тело твоё белое мял да лапал. По похоти и прихоти твоей бабской.

Она вздрагивала от моих слов, собралась, было снова заныть. Но я продолжил:

— Нынче ночью кто-то из местных побежит в город. Осады нет ещё. К воротам и стенам подход свободный. Утром про твою измену в городе узнают, к полудню на всех семи киевских торгах в крик кричать будут. Про то, как Великая Княгиня супруга своего венчанного, Великого Князя Киевского, Зверю Лютому на съедение выдала. За-ради крепкого уда чужого мужика. Лютого-лысого, дикого-безродного.

Она не выдержала. Сложила руки на краю лавки возле шайки, уткнула в них лицо и зарыдала. Я продолжал намыливать, натирать да смывать, это нежно-белое тело, наблюдая розовеющую кожу под моей мочалкой.

— Бабы-торговки разнесут новость по домам. Спросит иная мужа своего вечером: Куды ты, Микола? — Дык, на стену в очередь лезть.