В Бирюк - Приступ [СИ]

— Агафья твоя пришла. Сказала. И мы эту доску понесли. Покуда крик её слыхать было.

— Ноготок, ты же взрослый разумный муж, ты ж не эта детвора жёлто-клюво-рылая. На кой х… м-м-м… Зачем такое на проезжую дорогу выставлять?

Ноготок ещё раз, с прищуром, оглядел экспонат народного творчества, и, отставив старательно имитируем умильный тон селянина в беседе с барином-придурком, спросил деловито, мотнув головой в сторону:

— Народ на дороге видишь?

В паре сотен шагов в обе стороны, в пределах видимости нашего «Welcome», толпились две небольшие, постоянно увеличивающиеся группы аборигенов.

— Местные к нам в лагерь толпами ломятся. То ли митрополичье грабануть надеются, то ли защиты ищут. Чарджи говорит: должны быть подсылы. Бди. Я — бдю. А тут даже дыбы нет. Тяжело, однако. Не бдится мне. Утомляюсь.

Теперь, оставив в покое транспарант, он внимательно рассматривал меня:

— Устал сильно, Иване? Ты прежде не раз говаривал: посмотри психиатрически. Глянь: ни одна сволочь мелкая под наше пожелание войти не рискует. А сволочь крупная — мои клиенты. Чем я буду на мусоре силы да время тратить — лучше крупную рыбку с чувством половить-выпотрошить. Иль неправ я?

Мда… Озадачил меня мой профос. Ежели рассмотреть «психиатрически», то… Неграмотный под надпись не пойдёт. Ибо не поймёт и испугается. Грамотный… тоже не пойдёт. Потому что поймёт и… аналогично. Остаются клинические идиоты, которых сразу видно. И шпионы. Которых сразу видно на столь выразительном фоне.

Каждый раз, когда я наблюдаю внезапное проявление неожиданной инициативы моих людей нестандартным образом — я радуюсь. Это, коллеги, и есть прогресс. Ибо он — в мозгах туземцев. А всякие парожопли с дристоплавами — только развивающие игрушки.

— Молодцы, благодарю за службу и сообразительность. Присмотрите, чтобы прохожие не спёрли. Всё ж таки — и доска хороша, и гвозди в цене. Поехали.

Увы, сразу уехать мне не довелось. Белгородская дорога в эти дни… как фонтан в ГУМе — место встреч.

Кучка аборигенов на дороге со стороны города вдруг начала тревожно оглядываться, суетиться и разбегаться. Немалая часть — в нашу сторону. Похоже, что наша форма приветствия перестала их пугать. Через пару минут стала видна и причина девальвации значимости доско-слогана: по дороге двигался конный отряд.

Кыпчаки. Сотня всадников, ещё сотня лошадок под вьюками. Бунчука не вижу. Наверное, из родни Боголюбского. Летописи же говорят о поганых? — Должны быть. Союзники. Кажется. Но ухо надо держать востро: чуть что — сопрут, не побрезгуют.

Я ошибся: это были не союзники Боголюбского, это были…

Один из джигитов, ехавших в передовой группе, вдруг что-то закричал, пришпорил коня и, обходя передовых по снегу, поскакал прямо к нам.

Джигит скакал прямо к нашему пожеланию «… в помощь». Или смелый, или неграмотный… Не доехав шагов пяти, он осадил коня, слетел с седла и, сдёрнув шапку, сделал два шага и опустился на колени, уткнув голову в снег.

А я… я сделал то же самое. В смысле: слетел, шагнул, упал, сдёрнул… и — обнял.

— Алу! Мальчик мой! Здравствуй! Как я рад тебя видеть!

Да, это был мой Алу. Выкраденный мною из кипчакского лагеря ханыч-рабёныш, прошедший со мной и логово князь-волчьей стаи, и ледяную дорогу по Десне. Росший и выросший в моём доме. Дравшийся до крови с деревенскими мальчишками за честь своего учителя торка Чарджи, бывший рядом и при основании Всеволжска, и при встрече с Пичаем, и в битве на Земляничном ручье. В бурные годы жизни, когда мы все — не я один — не знали: доживём ли до вечера? проснёмся ли поутру?

Раб, ставший воспитанником, другом. А последние годы — одним из самых удачливых партнёров. Отпущенный к его отцу, старому Боняку в орду, он сохранил связи среди моих людей. И совершенно детское восторженное отношение ко мне. Та ночь в лесу, когда волшебные волки то возникали, то исчезали в темноте вокруг нашего костра, когда они то ли вели, то ли гнали нас к логову, где умирала их волчица… Может быть — на съедение, но хотелось верить — на спасение.

Ни он, ни я не забыли того нашего страха. И — отваги. Нашей. Совместной.

Алу вернулся в орду, когда его давно уже оплакали и заочно похоронили. Все были уверены, что он сгинул. Кроме хана, Боняка. Тот гадал по бараньей лопатке, слушал воронов, смотрел на закат… На вопросы домашних хмыкал:

— Ходит где-то. Забавляется, паршивец, домой не идёт. Вернётся — выпорю.

Хану не верили. Старый стал, сбрендил. Старший сын, Алтан, уже примерялся к ханскому бунчуку, когда в становище приехал Алу. Не нищим, битым приполз к порогу юрты, а подъехал к вежам на добром коне, в дорогой одежде, с богатыми подарками. С удивительными историями, знаниями в голове, с редкостными умениями в руках. С добрым весёлым нравом.

— Ты знаешь почему идёт дождь?

— Потому что Хан Тенгри, Высокое Синее Небо, посылает воду нам, свои людям, которые молятся ему и приносят в жертву…

— Конечно. Но есть подробности.

— Ерунда! Выдумки! Сказки землеедов!

— Да? А ты знаешь, что мою телегу не слышно в степи?

— Х-ха! Так не бывает! Все телеги кричат! Как лебеди в испуге!

— Приходи завтра на рассвете. Ты услышишь, как некричит моя телега. И узнаешь почему идёт дождь. Если захочешь, конечно.

Алу многому научился. У Чарджи и Ноготка, у Ивашки и Салмана, у Любима и Терентия, у Агафьи и Домны. Да-да, ханыч набирался ума и у женщин. Стыд и позор! Никогда настоящий джигит не будет слушать бабские речи! «Разве тот мужчина?»! Но, сидя гостем в юрте, Алу мог, просто по доброте своей, предложить хозяйке вариант рецепта теста. И рассказать смешную историю, с этим рецептом связанную. Или дать совет о лечении ребёнка. Помочь снадобьем или подарить игрушку. Он не был навязчив: хочешь — слушай, не хочешь — я помолчу. Но его слава неслась по Степи, люди приезжали к нему за сотни вёрст. Со своими болячками, заботами.

Я отправил к Алу в орду толкового лекаря. И попа-учителя. И кузнеца. И ювелира из хозяйства Изи — серебро проверять. И пару приказчиков. И десяток гридней. Потому что Алу продвигал в Степь наши товары. Вещи нравились многим. Ещё больше нравилось серебро, которое у него накапливалось. Подаренный панцирь он попросил заменить — вырос из него, а носить надо постоянно.

По донесениям у меня складывалось ощущение, что старый Боняк, чтобы он там не говорил публично, готовит своего младшего в преемники. В обход старшего, Алтана, высокородного по отцу и по матери.

Алу — рабёныш. Сын какой-то рабыни-чаги. Таких у каждого подханка… по становищу стайками бегают.

Алу и не претендовал. Всегда был уважителен с братом и роднёй его. Ловко превращал насмешки над собой в насмешки над насмехающимися. А когда дело доходило до прямого конфликта — чувство юмора у степняков несколько… ограничено — вступал Боняк. И шавки Алтана, поджав хвосты, уползали.